Страницы из нотной тетради. Часть 4.

(арт от Minoru Joeling, но на нем это и так написано)

Лань Сичэнь осторожно перехватил руки Цзинь Гуанъяо, отцепил их от своего воротника и ласково сжал их в своих ладонях.
- А-Яо, ты... Уверен? - вряд ли можно было бы задать вопрос хуже, чем этот, но он не понимал, не видел, какую боль причинили эти слова Ляньфан-цзуню. Он был слишком потрясен, чтобы рассуждать здраво. Этот поцелуй - уже второй! Хотя он никогда не думал, что такое вообще возможно, - оказался слишком приятным, и эти ощущения совершенно сбили его с толку, он не понимал себя и не знал, что теперь делать.
- Уверен ли я? - Цзинь Гуанъяо отшатнулся как от пощечины, но Цзэу-цзюнь держал его руки крепко, и он не смог освободить их. - Я уверен! А ты... Разве я когда-нибудь давал тебе повод усомниться в моих словах? Так почему теперь ты сомневаешься?
Он снова попытался освободить руки - и в этот раз Лань Сичэнь отпустил их, его пальцы разжались сами собой. Он начал осознавать, какую страшную боль его слова должны были причинить А-Яо, как страшно ему было решиться на этот второй поцелуй, когда он так вел себя после первого, и чувство вины навалилось на него невыносимой тяжестью. Как он мог быть таким слепым? Ведь он, наверное, уже давно...

читать дальше. NC-17

Ляньфан-цзунь отступил от него на два шага и замер. Он ушел бы, но это была его комната, куда он мог бы сбежать сейчас? Ночью в Облачных глубинах из домов могли выходить только часовые, несшие службу на своих постах и патрулировавшие территорию, даже если бы он попытался укрыться где-нибудь в саду, чтобы побыть в одиночестве, его все равно нашли бы и привели обратно, правила не делали исключений даже для верховного заклинателя.
- Я тебе верю, - наконец, проговорил Лань Сичэнь. Очень тихо, боясь, что сделает только хуже, но он все же решился. - Я всегда верил тебе, А-Яо, и верю теперь, но ты должен понимать...
- Должен ли? - Цзинь Гуанъяо почти сразу перебил его. Он был очень бледен, и его губы дрожали, но он все-таки не отводил взгляд и смотрел ему прямо в глаза - как всегда, слегка запрокинув голову, и сейчас это сводило с ума. Это было неправильно, это просто не могло быть правильным, но теперь Цзэу-цзюнь смотрел на его губы, и ему хотелось, чтобы он снова поцеловал его.
- Не должен. Не знаю... - он шагнул к нему, и Ляньфан-цзунь позволил ему снова оказаться совсем рядом, почему-то не пытался больше отстраниться. Лань Сичэнь не понимал этого, но ему стало легче, когда он понял, что Цзинь Гуанъяо хотя бы не пытается оттолкнуть его. - А-Яо, мы же братья... И потом, ты женат, как же...
Но он уже и сам догадывался, что эти слова ничем не помогут. Это слишком отчетливо читалось во взгляде, в искривившей дрожащие губы нервной улыбке - чувства Ляньфан-цзуня были слишком сильны, чтобы он мог думать о таких ограничениях. Но как давно... Ведь, наверное, давно, не могли же они вспыхнуть две недели назад, но тогда... Сколько же тогда боли он вытерпел, пытаясь скрывать их?
- Это неправильно, это противоестественно, это возмутительно - назови это какими хочешь словами, но сути это не изменит: я люблю тебя, - прошептал Цзинь Гуанъяо. Их теперь разделяли каких-то полшага, и он смотрел на Лань Сичэня снизу вверх, приоткрыв губы. - Если ты не можешь принять это... Забудь. Сделай вид, что я ничего не говорил тебе, что я не целовал тебя. У тебя это хорошо получается, получится и в этот раз.
Но вместо того, чтобы отступить при этих словах, он преодолел разделявшее их расстояние и мягко опустил ладони на плечи главы ордена Лань. И прижался к нему всем телом, все еще дрожа, но теперь страх смешивался с возбуждением, и это очень легко было почувствовать.
- А-Яо, я не хотел причинить тебе боль, - теперь Цзуэ-цзюню приходилось шептать ему на ухо, и это тоже было странно - и странно волнительно, хотелось ощутить запах его волос, прикоснуться к ним губами, но... Это ведь действительно было неправильно. - Прости меня, я не знаю что делать. Я в замешательстве, я...
- Не хотел, но причинил, не будем об этом больше. Разве это что-то изменит? - Цзинь Гуанъяо погладил его по шее, чуть царапая ногтями, и от этого прикосновения Лань Сичэнь растерялся окончательно: его тело отвечало совсем не так, как он ожидал, и прежде, чем он понял что делает, он обнял Ляньфан-цзуня и прижал его к себе - еще ближе, еще теснее. - Так ты хочешь меня или нет? Уж это-то ты должен знать!
- Хочу... - прошептал он, не веря, что действительно произносит это. Впрочем, он мог бы ничего и не говорить, А-Яо и так почувствовал бы, они теперь были слишком близко. Цзэу-цзюнь наклонился и подставил губы, и их третий поцелуй был долгим - и наконец-то желанным для обоих. Даже необходимым.
Потом Цзинь Гуанъяо толкнул его на свою постель, но Лань Сичэнь успел снова поймать его в объятия, и они упали вместе. Они целовались, раздевая друг друга, и вскоре одеяния главы ордена Лань и верховного заклинателя превратились в одну большую кучу измятой ткани на полу. Ляньфан-цзунь касался губами обнаженных плеч и ключиц Лань Сичэня, заглядывал в его глаза - и видел в них такую нежность, что больно было смотреть. Неужели это только на одну ночь? Но ведь не может быть, чтобы такой человек... Чтобы первый из нефритов Гусу, один из лучших воинов этого столетия... Действительно захотел стать любовником такого ничтожества, как он? Да, он многого добился за эти годы, вознесся до немыслимых высот, но ведь он слишком хорошо знал, каков он самом деле: жестокий, завистливый, слабый, неспособный прощать, ненавидящий всех и вся. На его руках было уже так много крови! И даже малой части этих преступлений хватило бы, чтобы навсегда отвратить от него единственного человека, которого он любил.
- Я никогда не делал этого с мужчиной, - прошептал Цзинь Гуанъяо, осторожно, почти невесомо касаясь губами ямочки между его ключицами. - Пообещай мне, что скажешь, если я сделаю тебе неприятно. Я хочу, чтобы тебе было хорошо, очень-очень хорошо...
В общих чертах он, конечно, представлял, что им предстоит сделать, но он догадывался, что упускает множество мелких деталей, которые могли очень сильно повлиять на впечатление. И еще он понимал, что если один из них должен сегодня испытать боль, то это должен быть он. Но как говорить об этом... Как говорить об этом, когда хочется только снова и снова повторять, что он ждал этой ночи все эти годы?
У Лань Сичэня такого опыта тоже не было - и не было никакого вообще, поэтому он и осознавал свои желания так долго. Признаться в этом было неожиданно тяжело: раньше он просто не задумывался об этом, сейчас же боялся разочаровать А-Яо, которого ему теперь хотелось называть своим А-Яо. Если бы он знал, как долго тот ждал этой ночи, он, наверное, вообще ничего не смог бы сделать, слишком боялся бы причинить ему боль. Но он и сейчас боялся этого - говорил об этом, смущенно пряча взгляд.
- Я не... Я думал... - признание Цзэу-цзюня шокировало Цзинь Гуанъяо, и он застыл, не зная, что и думать. И уж тем более - что говорить. Неужели он в самом деле никогда... Но как такое возможно? - Нет, нет, нет, не надо бояться! Пожалуйста... Не бойся, я... Я и представить не мог, что буду первым. Это слишком большая честь для такого, как я.
Но отказываться от нее он ни в коем случае не собирался. Пусть по сравнению со своим возлюбленным он был запятнан всеми грехами, он не мог признать, что действительно ее не достоин. И то, что до него у Лань Сичэня никого не было, вызывало странную радость. Хотя почему странную? Что могло бы согреть его сердце больше, чем мысль о том, что этот человек хотел его, хотя мог бы пожелать кого угодно, и ему ответили бы согласием?
- Не бойся, - Ляньфан-цзунь погладил его по щеке и заглянул в глаза, - Делай то, что тебе самому было бы приятно. Это несложно. Ты же мне веришь?
Он верил. И наконец-то в полной мере осознавал ту нежность, которую копил в себе эти годы и которую теперь мог отдать А-Яо, целуя его и лаская его. И еще он понимал, что даже если бы осознал это раньше, он никогда не решился бы признаться в этом, поэтому радовался, что А-Яо сам заговорил о чувствах. Цзэу-цзюнь жалел только о том, что они потеряли из-за него две недели - две недели, которые наверняка превратились для Ляньфан-цзуня в один длинный кошмарный сон. Сможет он когда-нибудь искупить причиненную ему боль? И сколько ее на самом деле было, ведь он же давно...
А-Яо, наверное, почувствовал его напряжение - и решил избавить его от каких бы то ни было мыслей, воспринимать это иначе Лань Сичэнь просто не мог. Он не знал, что может чувствовать так ярко, стонал, когда горячие губы касались его кожи, когда от поцелуев на ней оставались следы, а когда А-Яо начал ласкать его член языком и губами, в голове Цзэу-цзюня осталась всего одна мысль: ему хотелось, чтобы это продолжалось как можно дольше, чтобы он не останавливался ни на секунду. Потом они лежали рядом, и Лань Сичэнь расслабленно и почти лениво перебирал волосы А-Яо, а тот блаженно жмурился и снова и снова облизывал губы.
- Я люблю тебя, - прошептал Цзинь Гуанъяо. Говорить об этом снова было больно, но сейчас он мог хотя бы надеяться, что его любимый не станет переспрашивать, уверен ли он в своих чувствах. Но смог ли он по-настоящему принять их? Поверить в это было слишком сложно, и он готовился к худшему, к тому, что утро перечеркнет все, что случится между ними этой ночью. - Только тебя. Я не смог бы любить, если бы тебя не встретил.
Если в нем до сих пор оставалось что-то светлое, то только благодаря этому удивительному человеку, который, возможно, все-таки мог полюбить его. И сейчас особенно больно было понимать, что Лань Сичэнь знал и принимал его таким, каким он... Был, но только с ним. Весь остальной мир знал совсем другого человека, и он любви уж точно не заслуживал. Но если нужно выбирать из правды и любви, как выбрать правду?
Цзэу-цзюнь не говорил о любви, но целовал его, и Цзинь Гуанъяо хотел верить, что это его ответ, что он все-таки может еще на что-то надеяться. Да, этой ночью он получил больше, чем смел мечтать, но ему все равно было мало, он хотел принадлежать любимому - и чтобы тот принадлежал ему одному и любил только его. Даже если это было невозможно, разве можно было не желать этого сейчас, когда они были так близки?
Потом они стали еще ближе. Боль смешивалась с удовольствием - так ведь было всегда, с самого начала. Этой ночью просто не могло быть иначе. У них не могло быть иначе. Физическая боль, впрочем, была незначительной - и по сравнению с тем, насколько пугала мысль о том, что будет утром, и по сравнению с удивительными ощущениями, которые с каждым движением лишь обострялись. Потом из головы ушли все мысли, осталось только имя любимого человека на губах и стоны, которые уже невозможно было сдерживать. Но сдерживаться и не хотелось, напротив, хоть раз в жизни полностью утратить контроль, отдаться чувствам и инстинктам - это было не меньшим блаженством.
Потом Цзинь Гуанъяо помнил, как он впился ногтями в спину Лань Сичэня, помнил собственный хриплый стон и горячие брызги на животе, и после - ощущение безграничного счастья, сводившее с ума. Они это сделали. Теперь они действительно принадлежали друг другу, и любимый называл его своим А-Яо.
- Ты мой, - прошептал Ляньфан-цзунь, пытаясь обнять любимого еще крепче, но в руках уже не было силы, - я люблю тебя...
Никто и никогда не видел его таким счастливым. И таким беззащитно открытым. После они лежали рядом, и Цзинь Гуанъяо долго и очень нежно гладил руки Цзэу-цзюня, целовал его пальцы, блаженно жмурясь и шепча всякую ласковую чушь. Оторваться от любимого было просто невозможно, о сне он даже и не думал, хотя обоим нужно было отдохнуть.
Даже когда Лань Сичэнь заснул, Ляньфан-цзунь еще долго устраивался у него под боком, сон не шел к нему, хотя этой ночи он отдал все силы. Боль завтрашнего дня пришла задолго до рассвета, и он боялся, что его любимый утром будет в ужасе, осознав, что они натворили. Но сам он ни о чем не жалел и все еще чувствовал себя очень счастливым.
Он проснулся, ощутив на своих губах теплое, такое нежное прикосновение губ Цзэу-цзюня, и ответил на поцелуй, даже не открывая глаза, сразу же обнял его, попытался прильнуть к нему, насколько это вообще позволяло положение.
- Я люблю тебя, - это были его первые слова, когда он открыл глаза, он улыбался и хотел, чтобы это невозможное счастье продолжалось. Но Лань Сичэнь смотрел так, что от его взгляда становилось больно, и Цзинь Гуанъяо поспешил обнять его как можно крепче, еще не понимая, что делает этим только еще хуже.
- Тебе приснился дурной сон? - встревоженно спросил он. Ему часто снились кошмары, Цзэу-цзюня они обычно не преследовали, но кто знает... - Знаешь, мы и во сне не расставались, ты мне снился, и это было так хорошо... Но то, что мы и сейчас вместе, гораздо лучше. Я так счастлив проснуться с тобой... Я ведь и мечтать об этом не смел.
Все еще сонный, растрепанный, весь зацелованный, он все равно выглядел намного увереннее, чем раньше, эта ночь изменила его и дала ему очень много сил. Сейчас ему казалось, что возможно все, что он со всем сможет справиться, и это читалось в его взгляде. Но Лань Сичэнь молчал, и в его глазах было все то же непонятное выражение, от которого Ляньфан-цзуню почти сразу же стало не по себе.

@темы: Untamed, Mo Dao Zu Shi, Jin Guangyao, Неукротимый: Повелитель Чэньцин, XiYao, Lan XiChen

---

Страницы из нотной тетради. Часть 3.

(арт от Minoru Joeling, но на нем это и так написано)

Цзинь Гуанъяо снова приехал в Облачные глубины только через две недели, и за это время Лань Сичэнь почти убедил себя, что в то утро между ними действительно ничего не произошло. Он не находил объяснения этому поцелую, и ему проще было думать, что его вообще не было, чем признать, что он должен разобраться и принять какое-то решение. Смутно осознаваемые чувства оказались слишком непонятными и пугающими, и подавить их казалось правильным решением. Поэтому беседа о делах шла своим чередом, как и в любой другой день, а вечером они от обсуждения политики перешли к музыке.
- Эрге, моя игра сегодня просто ужасна, - вздохнул Цзинь Гуанъяо, в очередной раз сбившись с мелодии. Он пытался сыграть давно знакомый ему отрывок, но допускал одну ошибку за другой и очень переживал из-за этого.

Лань Сичэнь же весь вечер наблюдал за его руками, не осознавая, что смотрит слишком пристально, - и что именно под его взглядом А-Яо смущается и сбивается снова и снова. Он ведь никогда раньше так на него не смотрел, не улыбался так, но если бы Цзэу-цзюню сказали, что в его улыбке что-то изменилось, он бы просто не понял о чем речь. Зато Цзинь Гуанъяо заметил это сразу - и не знал что и думать, ведь с одной стороны глава ордена Лань по-прежнему держался спокойно и слегка отрешенно, как и всегда, будто между ними ничего не произошло, а с другой - смотрел так, словно сам хотел его поцеловать. Это противоречие очень волновало его, и пальцы его дрожали, касаясь струн гуциня.
- А-Яо, ты позволишь мне помочь тебе? - Спросил он и, получив согласие, обошел разделявший их столик и сел рядом с Цзинь Гуанъяо, взял его за руку и попытался расположить пальцы на струнах правильно, но они почему-то совсем онемели и не слушались. - Ты очень напрягаешь руку.
- Да, эрге, - ему ничего не оставалось, кроме как кивнуть. Лань Сичэнь убрал его руку от гуциня и начал осторожно разминать ее, и от этих бережных и почти ласкающих прикосновений он совсем растерялся и замер, надеясь, что дрожь в пальцах пройдет, если он не будет ими двигать, но она лишь усиливалась.
- Что с тобой, А-Яо? - Обеспокоенно спросил глава ордена Лань. - Ты весь дрожишь. Тебе холодно? Тебя знобит?
Что он мог на это ответить? Цзинь Гуанъяо взволнованно посмотрел на него, но тут же поспешил отвести взгляд.
- Со мной все в порядке, - тихо проговорил он, но Цзэу-цзюнь все равно коснулся тыльной стороной ладони его лба, проверяя, нет ли у него жара, и он совсем оцепенел от этого прикосновения.
- А-Яо, же вижу, что это не так, - укоризненно, но очень мягко произнес Лань Сичэнь, снова сжимая его ладонь обеими руками. - Расскажи мне. Тебе опять снятся дурные сны? Что тебя тревожит?
Цзинь Гуанъяо прикусил губу, помолчал немного, потом повернулся к нему и опустил свободную ладонь поверх его пальцев.
- Я не могу рассказать, эрге, - прошептал он.
- Даже мне? А-Яо, я беспокоюсь... - Цзэу-цзюнь покачал головой и ласково улыбнулся, но от этого - к его огромному удивлению - стало только хуже: теперь взгляд Цзинь Гуанъяо был почти испуганным, и в нем читалась мольба, но о чем? Неужели он чем-то успел его обидеть - и сам этого не заметил? - А-Яо, пожалуйста...
Но он поспешно вырвал свои руки из его ладоней и отвернулся.
Цзинь Гуанъяо чувствовал себя загнанным в угол: он уже не мог скрывать свои чувства, но не мог и рассказать о них, ведь Лань Сичэнь дал понять, что ему это не нужно, что еще он мог подумать, если тот по-прежнему делал вид, что между ними ничего не изменилось? Но ведь и молчать тоже было нельзя, названный брат искренне переживал за него, и было бы неправильно заставлять его волноваться.
- Я оставлю тебя одного, - вздохнув, проговорил глава ордена Лань. - Поговорим позже, если захочешь.
Он вышел, и Ляньфан-цзунь совсем поник - он понял, что обидел его, и от этого стало еще страшнее. И еще больнее.
Лань Сичэнь прождал его до вечера, но так и не дождался - уже прозвонил колокол, оповещающий обитателей Облачных глубин о том, что уже девять часов и пора ложиться спать, а Цзинь Гуанъяо по-прежнему сидел в своей комнате и, похоже, и не собирался выходить. Цзэу-цзюнь не понимал, вернее, не хотел понимать причины такого поведения, снова старательно закрывал глаза на очевидное, но почему-то чувствовал себя виноватым. И не мог заснуть. Хотя он привык проводить вечера в одиночестве, сегодня ему отчаянно не хватало А-Яо, и он все больше переживал из-за его странного состояния; пролежав несколько часов без сна, он поднялся с постели и все-таки отправился в его комнату, хотя и не собирался говорить с ним, если он сам того не захочет. Дверь оказалась не заперта, и он вошел и остановился у порога. Ляньфан-цзунь сидел на постели и смотрел на тлеющий в светильнике тусклый огонек. Похоже, он и не думал ложиться спать: он был все в том же дневном облачении, только без ушамао. Нетронутый ужин стоял на столе.
- А-Яо? - Негромко позвал Лань Сичэнь. - Могу я войти?
Цзинь Гуанъяо вздрогнул, поднял на него удивленный взгляд и встал с постели, но так ничего и не сказал.
- Я обидел тебя? - Он подошел к Ляньфан-цзуню и хотел взять его за руку, но не решился: слишком больным вдруг стал его взгляд, и он побоялся, что прикосновением сделает только хуже. - А-Яо, прошу тебя, не молчи...
- Цзэу-цзюнь... - Цзинь Гуанъяо заглядывал в его глаза, и он невольно подался вперед. В следующее мгновение его руки вцепились в воротник Лань Сичэня и резко дернули вниз, заставляя его наклониться. Тот был так ошеломлен, что даже не подумал отстраниться. Зато сразу же понял, что сделать вид, что этого поцелуя не было, точно не получится... Если в первый раз все произошло слишком быстро, то теперь у него было достаточно времени, чтобы прислушаться к своим ощущениям. Губы Цзинь Гуанъяо были мягкими и очень горячими, он целовал его жадно и нервно, и отчаяния в этом поцелуе было куда больше, чем нежности. Но самым удивительным для Лань Сичэня оказалось то, что ему вовсе не хотелось, чтобы он остановился.
- Цзэу-цзюнь... - Прошептал Цзинь Гуанъяо, все еще почти касаясь его губ своими. - Лань Хуань... Я люблю тебя. Прости меня за это, если сможешь.

@темы: Untamed, Mo Dao Zu Shi, Jin Guangyao, Неукротимый: Повелитель Чэньцин, XiYao, Lan XiChen

---

Disarm me with your loneliness. Часть 3.

В парке людно и шумно, аллеи залиты солнцем. Нельзя было приходить сюда. Или, может быть, необходимо было прийти… Татцу очень старается улыбаться. Ей нравятся женщины со смешными маленькими собачками и дети в разноцветных костюмчиках, наверное, ей тоже подошла бы какая-нибудь небольшая собака, которую можно держать на руках и привязывать к ошейнику дурацкие бантики. Или нет. В ней чувствуется столько внутренней силы, что представить его с чем-то таким нелепым на руках сложно. Вот с его псом она смотрелась бы неплохо. Идиотская какая-то идея…
Оказывается, она никогда не пробовала сладкую вату. Фрэнку это кажется очень странным, но хрен знает, может, в Японии такой и правда нет. Или родители были строгие и не покупали, а когда она выросла, было уже не до того. Вату она покупает сама: сует ему в руки своего медвежонка и убегает к продавцу, уже доставая кошелек из сумочки.

- Я тоже хочу попробовать. Оторвешь кусочек? - Спрашивает он, когда она возвращается. Татцу тут же протягивает ему кусок ужасно розовой сахарной ваты, и он ест прямо из ее руки. Это стоило сделать хотя бы для того, чтобы увидеть, как она улыбается по-настоящему. Но, правда, очень смущенно. Ему тоже неловко, но что сделано, то сделано.
Они проходят мимо тира, и Фрэнк возвращает ей медвежонка.
- Ему нужен друг, - заявляет он, тоже улыбаясь уже совсем не так, как раньше. - Или подружка.
Татцу радуется каждому попаданию как маленькая девочка, хлопает в ладоши и смеется. Он даже немного волнуется: облажаться при ней никак нельзя, она заслуживает больше таких минут, и еще один плюшевый медвежонок ей точно очень нужен. Конечно, он выбивает все мишени.
- Ему тоже нужно имя, - говорит он, отдавая японке вторую игрушку. Ее она тоже обнимает, крепко-крепко, довольно жмурясь. Вот бы его так тоже кто-нибудь обнял.
- Спасибо, - отвечает она. Смотрит смущенно и почему-то немного растерянно, будто не знает, что делать. Это ничего. Он что-нибудь придумает, пусть только больше не плачет. Надо только забрать у нее одного медвежонка, ей же неудобно.
Они гуляют по парку, слушают слишком громкую музыку. Почти не разговаривают. Так проще. Да и слова как будто и не нужны.
- Давай немного посидим тут, - они останавливаются у того самого места, где все случилось. Касл садится на траву и усаживает плюшевого мишку у себя под боком. Татцу устраивается рядом. Раньше, чем он успевает предложить ей постелить на траву его куртку. Ладно. Джентльмен из него все равно ни хрена не получается.
Надо, наверное, сказать ей. Она сможет понять - ну, ему так кажется. Иногда ему вообще кажется, что она такая же, как он, но потом он одергивает себя: она не могла пережить то же, что и он. Она другая. Не может быть такой же. Потом, правда, приходится, одергивать себя снова. Может, она пережила что-то еще более ужасное? Вчера она казалась неживой. Ледяной. Стальной. Хрен знает какой еще, но точно не нормальной живой женщиной. Сегодня, вообще-то, все тоже было очень плохо. Приятно думать, что это благодаря ему она улыбается. Что он еще может делать что-то хорошее. Потом эти мысли тонут в воспоминаниях, и он забывает, что пришел не один. Когда он приходит в себя, Татцу все еще сидит рядом. Смотрит обеспокоенно, но тут же отводит взгляд.
- Спасибо, - тихо благодарит ее Фрэнк.
- За что? - Она как будто пытается спрятаться за плюшевым мишкой. Ей опять неловко. Наверное, ей сложно с ним общаться. Да и сюда он ее зря притащил.
- За то что не задаешь вопросов. - Она только молча кивает. Похоже, опять не знает что сказать.
- Я хотела взять тебя за руку, - признается она. Почти шепотом. Глядя, естественно, не на него, а куда-то в затылок игрушки, в которую вцепилась обеими руками. Вот черт, теперь взять ее за руку не получится.
- Почему не взяла? - Он хмурится. Удивленно, но она наверняка думает, что он злится.
- Не хотела, чтобы ты подумал, что я тебя жалею. - Это она произносит уверенно и спокойно. Для нее это тоже важно. Хорошо. Это очень хорошо. - Жалость унижает.
- Что, так заметно было, что мне хреново, да? - Он криво усмехается. И все-таки касается ее руки. - Спасибо. Спасибо, что не жалеешь меня.
Он выбирает аллеи так, чтобы они не вышли к карусели. Хватит уже на сегодня. Хватит. И боли, и неловких ситуаций, просто хватит. Зато Татцу как будто держится теперь менее настороженно. И идет совсем рядом, иногда задевая его руку.
- Смотрите, папа выиграл в тире для своих деток плюшевых мишек, - говорит какая-то женщина своим двойняшкам. Слишком громко. - Красивые мишки, правда?
Ребенок что-то лепечет в ответ. Что-то восторженное. Фрэнк не разбирает слов. Чувствует так, будто его только что подстрелили. В голову.
- А сколько лет вашим детям? У вас тоже двойняшки, да? - Дурак. Надо было ее заткнуть. Женщина улыбается, ее дети что-то там говорят, хотят познакомиться.
- У вас мальчики или девочки? - Не унимается эта тупая овца. Татцу роняет медвежонка. Зажимает рот руками, чтобы не закричать. Срывается с места, чудом не сбив эту дуру с ног, бежит, пытаясь вытереть слезы.
- Простите, - Касл почти рычит. Поднимает мишку и бежит за японкой, и ему плевать, как это смотрится и что она подумает. Люди смотрят на него странно - еще бы, у него же на скуле здоровенная свежая ссадина, его морда точно никому не внушает доверия. Даже если у него в руках целых два игрушечных медведя с дурацкими бантиками.
- Подожди, - просит он, догнав Татцу. Ловит ее за руку. Она сперва пытается вырваться, но потом затихает. Ее бы обнять сейчас, но сперва надо куда-то деть ее плюшевых друзей. Фрэнк усаживает ее на лавочку. Надо, наверное, что-то сказать. Плачущим женщинам всегда что-то говорят. Нет. Ей нельзя ничего говорить. Она подумает, что он жалеет ее. Нельзя, чтобы она так подумала.
Они молчат. Он осторожно забирает у нее медвежонка и придвигается ближе. Берет ее за руки.
- Мою семью убили. В этом парке. - Хрен знает, стоит ли говорить об этом сейчас. Может, это как раз самое подходящее время. - У меня было двое детей. Девочка и мальчик. Они любили здесь гулять. Я не смог защитить их. Не смог.
Татцу начинает рыться в сумочке. Ищет платок. Выглядит совсем растерянной. Он вытирает ее слезы ладонью. Раз она не хочет при нем плакать, надо ей помочь. Странная логика, но сейчас вообще соображать больно.
- Ты мстишь за них? - Спрашивает она. Не шарахается от его руки, хотя он ждал этого. Сама тянется к нему. Такая хрупкая. Как она может быть такой хрупкой и такой сильной сразу?
- Да. - Больше ему нечего сказать. Теперь она знает, кто он такой. Какой он.
- У меня тоже была семья. Я не смогла защитить их. Моего мужа убили на моих глазах. Дети сгорели заживо вместе с домом.
- Это сделали якудза?
- Да. Да, этот человек тогда уже работал на них. Сейчас он возглавляет клан Ножей. Здесь, в Адской Кухне. Я должна найти его.
- Ты видишь их каждый раз, когда закрываешь глаза, да? От этого никуда не деться. Ничего не помогает.
- Да. - У убийцы ее семьи такое же лицо, как и у ее мужа, и от этого еще хуже. И от этого тоже не убежать.
Теперь они знают правду друг о друге. Говорить больше не хочется, да и не получается, и они просто сидят на этой дурацкой скамейке с плюшевыми мишками, не глядя друг на дуга.

@темы: Punisher, DC, Marvel, Hells Kitchen, Katana, Frank Castle, Tatsu Yamashiro

---

Disarm me with your loneliness. Часть 2.

Он снова наблюдает за ней. Днем. Проследить за ней и узнать, где у нее убежище, было несложно. Или, может быть, она ему это позволила. Наверняка она умеет скрываться получше. Плевать. Сейчас это уже не имеет значения.
Татцу гуляет по городу. Читает вывески. Рассматривает витрины магазинов, но никуда не заходит. Сверяется с мятой картой на перекрестках. Похоже, она тут совсем недавно. Фрэнк, правда, тоже не всегда узнает родные улицы Адской кухни. Это бесит. А ей, наверное, здесь нравится. Иногда она улыбается. Может, даже ему. Может, она давно поняла, что он таскается за ней. Уже третий час таскается. В обычной одежде она выглядит совсем другим человеком - и кажется еще младше. Она такая смешная в этих потертых голубых джинсах и полосатой розово-белой кофте с дурацким котенком на спине, но он догадывается, что она не случайно выбирает свободные вещи с длинным рукавом. Она бережет левую руку и иногда немного прихрамывает. Похоже, не у всех она вызывает желание купить ей самое большое мороженое яркой обертке…

Она надолго застывает у витрины магазина игрушек. Смотрит на что-то, прижимая ладонь к губам, и глаза у нее мертвые-мертвые, на нее просто больно смотреть. Фрэнк даже хочет к ней подойти, но она все-таки решается зайти внутрь. Выходит минут через десять - с большим белым плюшевым медвежонком с идиотским бантом на шее. Плачет. У нее есть ребенок? Вряд ли. Вывод напрашивается сам собой, но думать об этом не хочется. Этого просто не должно быть.
Татцу уходит. Куда глаза глядят. Совсем ничего вокруг не замечая, кажется, если бы Касл шел рядом с ней, она и то не обратила бы внимания. Да он уже и не слишком старается спрятаться от нее. Заметит - ну и пусть. Наверное, надо оставить ее одну, дать выплакаться, но он упорно идет следом. Вряд ли стоит опасаться, что с ней может что-нибудь случиться, но он опасается. Слишком хорошо помнит, каким невменяемым был сам. И предчувствие его не подводит: она зашла не в тот район, туда, где ей не стоило показываться даже днем.
- Подари мишку, узкоглазая! И сумочку тоже давай сюда, - ей настолько плохо, что она сперва даже не соображает, что происходит, и этот мудак успевает схватить ее за плечо. Как раз за больное. Татцу разжимает пальцы, и медвежонок падает на грязный асфальт.
- Отпусти ее. - Фрэнк более чем красноречиво разминает руки, но эти уроды смеются. Их трое. Что же, они сами напросились.
Даже хорошо, что так получилось. Теперь легче. Ей, похоже, тоже: японка быстро взяла себя в руки. Она бы отлично справилась с ними сама. Сильная девочка. Очень смелая девочка.
- Как его зовут? - Спрашивает Касл, подняв ее медвежонка. Хорошо, что он почти не испачкался.
- Я не знаю, - Татцу смотрит на него удивленно. Сразу же прижимает мишку к груди, как только он отдает его ей.
- Нужно придумать ему имя. - Он пытается улыбнуться. Оказывается, это чертовски сложно. Наверное, лучше не пытаться. Вряд ли ей захочется улыбнуться в ответ. - Обязательно, слышишь?
- Я придумаю, - отвечает она. Очень серьезно. Вытирает слезы. Не хочет выглядеть перед ним слабой, даже если он уже все увидел и понял. Очень понятное стремление. Слишком.
- Ты же гуляла, да? Хотела посмотреть город? - Спрашивает он. Она кивает. Наверное, ей еще тяжело говорить. - Ты уже была в центральном парке? Хочешь, покажу?
Она снова кивает. Тоже пытается улыбнуться. Шмыгает носом и смущенно опускает взгляд. Только что она была воином, но теперь опять превращается в маленькую девочку, которой просто необходимо купить мороженое. Так Фрэнк и делает - выбирает самое большое, с клубничным джемом и какими-то хрустящими шариками, сам он никогда такого не пробовал.

@темы: Punisher, DC, Marvel, Katana, Frank Castle, Tatsu Yamashiro, Daredevil

---

Disarm me with your loneliness. Часть 1.

Раскопал работу, которую писал к фандомной битве, но так и не закончил. Хочу дописать. Начало довольно мирное (хотя и с кучей стекла), но в перспективе планируется много крови. Несмотря на заявленную романтическую линию, которая будет развиваться, откровенные сцены сексуального характера не планируются. В названии использована строчка из песни группы HIM "Disarm me (with your loneliness)".

--------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

Фрэнку не нравится, что в городе появился еще один палач. В новостях говорят об убийце, вооруженном то ли мечом, то ли еще хрен знает чем, но он уже видел тела и знает, что это больше похоже на казнь, чем на бойню. Это плохо. В этом городе не может быть двух карателей. Пора закрыть этот вопрос раз и навсегда.

Новости пишут слепые идиоты. Да и он тоже хорош: по повреждениям мог бы и догадаться, что несколько десятков якудза на прошлой неделе изрубила в куски женщина. По трупу многое можно понять: как был нанесен удар, с какой силой, спокойно или в ярости… Она убивает очень спокойно, это он понял сразу. Вряд ли она сумасшедшая, как предполагают корреспонденты. А вот сам он, когда ее впервые увидел, сперва подумал, что успел за последние десять минут поехать крышей: слишком странно наблюдать, как маленькая, совсем маленькая и хрупкая женщина сносит головы японским бандитам старинной катаной. Если бы ему сказали, что такое бывает, он бы просто не поверил, но вот она - в оптический прицел винтовки ее видно лучше некуда - в черном костюме с красной отделкой, в белой полумаске с красным кружком на лбу. Это же это, как его… Солнце, да? Или хризантема? Или что эта хрень вообще означает?
- Как в стремном боевике, - бормочет Касл, осторожно передвигая винтовку так, чтобы удобнее было следить за этой японкой через прицел. Он на крыше, она внизу и, кажется, до сих пор его не замечает. Это хорошо. Плохо то, что он не уверен, что должен нажать на курок. Сперва он собирался выследить незваного второго палача и пристрелить, но к такому жизнь его точно не готовила. Происходящее внизу и правда слишком напоминает то ли плохой боевик, то ли компьютерную игру, где главная героиня в сексуальном наряде мочит всех подряд. Ладно. Эта хоть не полуголая бегает… Но это все-таки охренеть как странно.
Все это занимает считанные секунды, но ему кажется, что времени прошло гораздо больше. Меч поднимается и опускается в последний раз, отрубленная голова катится по грязному асфальту и останавливается на краю гнилой лужи, женщина стряхивает кровь с меча…
- Бросай меч, - говорит ей Фрэнк. Негромко. И щёлкает затвором. Больше ничего говорить не нужно - она и так все понимает. Повторять не приходится: она на удивление послушно разжимает пальцы, и катана с недовольным звоном падает ей под ноги. Она молчит. Не оборачивается на голос. Не дергается. Даже не дрожит.
- Ты что, подружка этого дурака в красном костюме? - Спрашивает он. - Костюм, маска… Без этого никак, да?
- Нет, - отвечает она, да он и сам уже понимает это: Дьявол Адской Кухни никого не убивает и пытается помешать делать это другим. Они не могут быть друзьями, это уж точно. - У нас есть общие враги, но это не делает нас друзьями.
Все еще говорит спокойно. Такая холодная. Такая уверенная. Да какого хрена?
- Что ты здесь делаешь? - Это звучит тупо. Как-то неловко даже. Но раз уж он начал задавать вопросы, надо сперва договорить, а потом уже стрелять. - Это не твой город.
Глупо. В Адской Кухне всегда хватало японцев. Она могла родиться и вырасти здесь. Она хорошо говорит по-английски, но акцент у нее все равно очень смешной.
- Я сражаюсь с мафией. Я не могу победить их в Японии, пока они настолько сильны за ее пределами. Я преследовала главу одного из кланов якудза. Это привело меня сюда, - теперь в ее голосе все-таки слышится напряжение, - если ты хочешь остановить меня - стреляй.
Вот, значит, как. Звучит впечатляюще. Впечатляюще тупо. Только лучше не задумываться о том, что бы на ее месте ответил он сам. Звучало бы по-любому еще тупее.
- Нет, - он мотает головой. - Пока нет.
- Пока? - Она все-таки поворачивается и поднимает голову. Пытается рассмотреть его.
- Пока, - это странно, но ему хочется встать. Показаться ей. Поприветствовать ее по-человечески. Ничего странного, если подумать еще пару секунд. Она воин. Неважно, как она выглядит, это ощущается слишком отчетливо. Фрэнк встает. Он уже не целится в эту странную женщину, дуло винтовки смотрит вниз.
- А что потом? - Логично, он бы на ее месте тоже поинтересовался. Ну и что на это отвечать? Хрень какая-то…
- Сними маску, - тоже по-идиотски звучит, вообще-то. Да и зачем ему это понадобилось? Ему же плевать, кто она. Ну да, плевать. Поэтому он задает очередной вопрос, конечно, так это и работает. - Зачем она вообще тебе понадобилась? Думаешь, тебя не найдут?
- Найдут, - спокойно признает она. Снимает маску. У нее красивое лицо, хотя сейчас оно выглядит странно: на нижнюю часть наложен белый грим, губы накрашены ярко-красной помадой, а на верхней нет ни следа косметики. Но есть что-то такое в ее темных глазах, что заставляет Фрэнка смотреть на нее очень пристально. - Маска - это память.
- Тебя убьют. - Вряд ли можно было сказать что-то более тупое.
- Рано или поздно, - кивает женщина.
- Странно, что ты занимаешься этим.
- Ты же тот, о ком все говорят? Каратель?
- Ага. - Раньше ему не казалось, что это звучит настолько нелепо.
- Что дальше? - Действительно, а что дальше-то? Он нашел ее. Он увидел, как она сражается. Теперь он знает, что она не остановится. Что она его не боится. Да она и не должна, пожалуй. Ну и что дальше?
- Фрэнк. Я Фрэнк. - Охренеть, она кланяется. Она это серьезно, не шутит, для нее это естественно. И важно, судя по всему.
- Меня зовут Татцу, - произносит она. Наверное, у нее тоже есть какая-то идиотская кличка. - Татцу Ямаширо.
- Ээ…Приятно познакомиться, - он криво усмехается. Переступает с ноги на ногу, не зная что еще сказать. Кто она все-таки такая? Она же еще совсем ребенок, хотя по азиаткам хрен поймешь, сколько им там лет на самом деле. Кто научил ее сражаться? Или правильнее сказать: убивать? Зачем? Почему?
- Ты собирался меня убить. - Спокойно произносит японка, поправляя волосы.
- Да. Собирался. - Может быть, это случится позже. Может быть. Он не знает, кто она. Может быть, она будет его следующей целью. Но вряд ли сегодня. Или все-таки сегодня? Одно неосторожное движение или слово...
- Я рада, что встретила тебя, Фрэнк. - Она снова слегка кланяется и надевает маску. Отворачивается, отходит к изрубленным трупам. Роется в карманах.
- Пристрелю, - бормочет Касл себе под нос. Думает, что она собирается забрать у убитых деньги или еще какие-то ценности. Целится. - Черт…
Это точно не мародерство. Она только вырывается несколько страниц из чьей-то карманной записной книжки, сует их себе в карман и уходит. Каратель наблюдает за ней через оптический прицел… И так и не нажимает на курок.

@темы: Punisher, DC, Marvel, Katana, Frank Castle, Tatsu Yamashiro, Daredevil

---

Страницы из нотной тетради. Часть 2.

Вряд ли это будет что-то цельное и длинное, скорее все же именно сборник коротеньких заметок. Хочется пропущенных сцен о музыке, тех самых разговоров каждую ночь и много чего еще.


(арт от Minoru Joeling, но на нем это и так написано)

Цзинь Гуанъяо действительно долго не мог заснуть, и Лань Сичэнь начал тихонько напевать ту же самую мелодию, которую недавно играл на флейте. Она должна была успокоить его и прогнать дурные сны - и она непременно помогла бы, если бы бороться нужно было со страхами, а не с навязчивыми мечтами о невозможном. Но в конце концов он все-таки пригрелся в объятиях Цзэу-цзюня и задремал, а он остался наедине со своими мыслями. Он вспоминал те ночи, когда они засыпали вот так же, под одним одеялом, и думал, как же многое изменилось с тех пор. А-Яо за эти годы добился так многого, и это вызывало восхищение, ведь он всего достиг сам, смог выбиться в люди, несмотря на свое происхождение и многочисленные невзгоды, и не просто выбиться - вознестись над всеми, стать верховным заклинателем. И тем не менее, он все равно смотрел на него снизу вверх, доверчиво и немного смущенно, как будто он по-прежнему был Мэн Яо, который не смел даже надеяться на дружбу с главой клана Лань.
Это удивляло Цзэу-цзюня, и он снова и снова ловил его руки, когда он кланялся ему слишком низко, напоминал ему, что они названные братья и должны общаться на равных. Но все это совсем не помогало. А сегодня он заснул у него в руках - и утром наверняка будет просить прощения. Разве это правильно? Лань Сичэнь вздохнул и осторожно, совсем невесомо погладил Цзинь Гуанъяо по плечу. Пусть спит спокойно, пусть ему снятся только хорошие сны, - так думал он. Если бы он узнал, что ему сейчас снилось, ему было бы очень неловко.
Вскоре он и сам заснул, решив, что утром они обязательно поговорят, и он выяснит, что так встревожило его названного брата, что он не смог заснуть без его музыки. Он и не предполагал, что причина - он сам, что никаких других причин, чтобы лишить А-Яо сна, и не нужно. И что это продолжается уже так много лет... Лань Сичэнь тоже был очень привязан к нему - в этом смысле чувства Цзинь Гуанъяо были взаимными, их связь была столь сильной и глубокой, что зачастую они понимали друг друга без слов. Иногда он испытывал к нему странную, почти болезненную нежность, но не осознавал ее до конца и не понимал, что же с ней делать. Ему и в голову не приходило проявить ее открыто, дать понять А-Яо, что их могло бы связывать и что-то другое, что-то большее. Он полагал это чувство странным и неестественным - и старался не думать о нем. И добился в этом таких успехов, что и сам уже не понимал, насколько его названный брат ему на самом деле дорог - и в каком качестве тоже.

В пять утра Облачные глубины огласил звон колокола, и Цзинь Гуанъяо встрепенулся, громкий звук вырвал его из очередного волнительного сновидения, и он не сразу понял, что уже не спит. Лань Сичэнь был рядом - как во сне, и обнимал его со спины точно так же, только наяву они были одеты, и... И не стоило сейчас вспоминать такие сны. Точно не стоило. Медленно выдохнув, он повернулся лицом к Цзэу-цзюню, стараясь не прижиматься к нему слишком сильно. Колокол продолжал звонить, и он должен был вот-вот проснуться. Цзинь Гуанъяо хотел увидеть его лицо в этот момент - и стать первым, кого он увидит.
- А-Яо, ты уже проснулся, - удивился Лань Сичэнь, открыв глаза. - Тебе же не обязательно вставать вместе со всеми. Хочешь еще поспать? Можешь остаться в моей комнате, если тебе здесь лучше спится. Никто не узнает.
Он бы остался - и сейчас, и вообще, но говорить о таком вслух было нельзя, и Цзинь Гуанъяо только сонно улыбнулся, довольно прищурившись. Они лежали совсем рядом, и он мог бы дотянуться до его губ и поцеловать его, но об этом не стоило даже думать.
- Я выспался, эрге, - солгал он. Лань Сичэнь улыбнулся и попытался убрать руку, которой он обнимал его, но Цзинь Гуанъяо поймал ее за запястье. И замер - сейчас он спросит, зачем он это сделал, и что же он ответит? Но когда он разжал пальцы, Цзэу-цзюнь сам взял его за руку. И тоже подумал, что не сможет объяснить этот жест.
- Тогда пойдем завтракать, - предложил он. Он поймал себя на странной мысли: ему вдруг захотелось поднести руку А-Яо к своим губам, прижать ее к щеке, и теперь он пытался прогнать это наваждение. Но думать о завтраке ему совсем не хотелось, и он находился в полном замешательстве - откуда у него такие желания? Он сел на постели и собирался уже спустить ноги на пол, как вдруг понял, что падает обратно на подушку. Лицо Лянфань-цзуня оказалось почему-то очень близко, и в следующее мгновение он почувствовал прикосновение его губ к своим - оно было очень горячим, и это было так странно и волнительно, что все мысли вылетели из головы.

За завтраком они говорили о делах, и Лань Сичэнь старательно делал вид, что утром ничего не произошло. Цзинь Гуанъяо тоже приходилось держаться так, словно никакого поцелуя не было, и от этого было больно, но он привычно спрятал эту боль за улыбкой. Глядя на нее и на ямочки на его щеках, никто и не подумал бы, что он сейчас страдает. Беседа шла своим чередом, дел было много... Только думал он не о них, а о том, что ночью нужно будет поговорить, хоть как-то объясниться с Цзэу-цзюнем. Но ему пришлось покинуть Облачные глубины после обеда, и слишком многое осталось невысказанным.

@темы: Untamed, Mo Dao Zu Shi, Jin Guangyao, Неукротимый: Повелитель Чэньцин, XiYao, Lan XiChen

---

Страницы из нотной тетради. Часть 1.

Вряд ли это будет что-то цельное и длинное, скорее все же именно сборник коротеньких заметок. Хочется пропущенных сцен о музыке, тех самых разговоров каждую ночь и много чего еще.


(арт от Minoru Joeling, но на нем это и так написано)

Каждая ночь в Облачных глубинах превращалась в пытку. Иногда ему вообще не удавалось заснуть, и он ворочался в своей постели до утра, - в такие часы он радовался, что здесь принято вставать очень рано. Иногда он все же засыпал, и тогда приходили сны, полные болезненно ярких картин недозволенного. Знать, что Лань Сичэнь спит в соседней комнате, было невыносимо. Знать, что он совсем рядом, - и знать, что того, о чем он мечтает, никогда не будет. Он же просто не поймет таких желаний - Цзинь Гуанъяо был в этом уверен. А даже если и поймет, будет считать его подлецом, предавшим любящую жену. Это было неправильно, слишком неправильно, чтобы Цзэу-цзюнь мог принять такие чувства. Но и избавиться от них не получалось. И не хотелось - своей жизни без них он себе представить уже не мог.

Когда-то... Целую вечность назад - так теперь казалось - он охранял его сон. Когда Облачные глубины сожгли, и глава ордена Лань бежал, он нашел его и спрятал в маленькой хижине в горах, где лечил его раны. Тогда его еще называли Мэн Яо, и на его руках было меньше крови, а теперь... Тогда можно было слушать его дыхание, когда он спал, касаться губами лба над лобной лентой, чтобы проверить, нет ли у него жара, согревать своим теплом, когда его лихорадило. Они спали на старой циновке под одним рваным одеялом, и так тепло и уютно ему никогда не было. Когда раны Лань Сичэня зажили, ничего не изменилось: Мэн Яо хотел найти себе какой-нибудь угол, чтобы спать там, но Цзэу-цзюнь ему не позволил, и они так и спали рядом. Ему часто снились дурные сны, и когда Мэн Яо долго ворочался у него под боком, Лань Сичэнь обнимал его со спины и тихонько напевал мелодию, которая прогоняла кошмары и приносила покой. Как же долго он верил, что испытывает к спасенному им человеку исключительно дружескую привязанность, что им движут восхищение и благодарность, а не гораздо более глубокие и опасные чувства... Но когда он осознал их, было уже слишком поздно. Следующим утром Лань Сичэнь собирался покинуть это тайное убежище в горах, и они не знали, позволит ли им судьба встретиться снова. В ту ночь Мэн Яо долго лежал без сна, снова и снова вспоминая, как сладко обожгло кожу дыхание пытавшегося устроиться поудобнее под общим одеялом Цзэу-цзюня, и молился всем богам сразу, чтобы тот не заметил его состояния, если проснется среди ночи. Он едва мог дышать и изнемогал от желания, но разве мог он посметь... Под утро он все же решился - и невесомо коснулся губ Лань Сичэня своими, и это все, что у него осталось на память о той ночи. Он не смог позволить себе большего, не верил, что человек, который стал ему так дорог и был теперь таким желанным, понял бы его чувства. И утром они расстались.
И этой ночью он тоже лежал без сна, представляя, как он встает с постели, выходит из своей комнаты и заходит в соседнюю. Восемь шагов от двери до постели - и можно будет коснуться лица спящего Лань Сичэня... Такая прекрасная мечта и такая несбыточная! Лежать без движения было невыносимо, и Цзинь Гуанъяо сел на постели и уставился в темноту, прислушиваясь к звукам ночи. Тревожно вскрикнула какая-то птица, что-то прошуршало в листве за дверью - и снова все стихло. Он вздохнул и спустил ноги на пол. Холодно. Но искать обувь не хотелось, как не хотелось и зажигать свечи; поежившись, он поднялся и принялся ходить по своей комнате, надеясь, что это поможет ему хоть немного успокоиться. В голове его по-прежнему царил хаос, но стало как будто бы легче... Как он вдруг очутился в комнате Лань Сичэня, он не понял. Восемь шагов от двери до постели - эта мысль навязчиво крутилась в голове, и он пошел, отсчитывая шаги, ужасаясь этому, но все же ни остановиться, ни тем более вернуться в свою комнату он заставить себя не смог.
Осталось четыре, три, два шага... Что же он делает? Сердце пропустило удар, и Цзинь Гуанъяо остановился. Босой, в ночных одеждах, с распущенными волосами он был похож на призрака - и был таким же бледным. Что же он делает? Неужели он самом деле решился? Один шаг. Последний. Он медленно выдохнул, развернулся и пошел в свою комнату. Вот и все - он решился, но потом струсил. И можно сколько угодно ненавидеть себя потом, но ведь это решение было верным. Цзэу-цзюню незачем знать о его чувствах. Так всем будет спокойнее.
Он зашел в свою комнату, но не закрыл дверь, будто был еще шанс вернуться, все-таки решиться, все-таки сделать то, чего он так давно хотел. Нет. Это было невозможно. Повторив это себе еще раз, Цзинь Гуанъяо вздохнул и все-таки закрыл дверь. Нужно было заставить себя лечь в постель, и он заставил, но сон все равно не шел к нему, и он продолжал ворочаться и смотреть в темноту. Когда он услышал тихую мелодию флейты, он сперва решил, что все-таки заснул, но она оказалась реальной. Звучать так могла только одна флейта - он никогда не спутал бы ее с другой. Значит, Лань Сичэнь проснулся? Неужели он все-таки разбудил его? Цзинь Гуанъяо не сразу узнал мелодию, а когда вспомнил, от этого стало так больно, что ему показалось, что он больше не сможет дышать. Это была та самая мелодия, которой Цзэу-цзюнь прогонял его кошмары, когда они ютились в убогой хижине в горах и спали под одним одеялом. Хотелось поддаться ее нежным чарам и заснуть, как тогда. Хотелось вскочить с постели и бежать к игравшему на флейте мужчине, чтобы наконец... Чтобы... Прежде чем он понял, что он делает, Цзинь Гуанъяо выбежал из комнаты и помчался к Лань Сичэню. Дверь отворилась бесшумно, теперь восемь шагов от входа до постели... Как он преодолел это расстояние, как потом оказался под одеялом рядом с Цзэу-цзюнем, он потом не мог вспомнить. Но это было и неважно.
- Не бойся, А-Яо, - прозвучавший в темноте голос обещал спасение, и он ему верил. - Не бойся. Я прогоню любые кошмары. Спи спокойно.
Он обнял его - как тогда, много лет назад, и Цзинь Гуанъяо прижимался к нему спиной и боялся дышать - дыхание выдало бы его сразу же. Как хорошо было снова очутиться в этих объятиях - и как больно было понимать, что Лань Сичэнь совершенно спокоен, что его близость совсем его не волнует.
- Спасибо, эргэ, - прошептал Цзинь Гуанъяо. - Но я вряд ли смогу заснуть.

@темы: Untamed, Mo Dao Zu Shi, Jin Guangyao, Неукротимый: Повелитель Чэньцин, XiYao, Lan XiChen

---

Love said no

Кроссовер Marvel/DC. Катана приезжает в Нью-Йорк, чтобы отомстить убийце своей семьи, встречается с Сорвиголовой - и, конечно, это очень плохо заканчивается, потому что хорошо у этих двух эмоциональных калек ничего быть просто не может.



Love's light blue led me to you
Through the emptiness
That had become my home
Loves lies cruel
Introduced me to you
And that moment I knew I was out of hope

Love said no

Все пошло не так с самого начала; наверное, иначе и быть не могло, но им сперва казалось, что они в безопасности. Враг твоего врага – не обязательно твой друг, нет, но можно надеяться на то, что хотя бы какое-то время вы будете сражаться на одной стороне. И они надеялись. И даже не стали в итоге врагами, но…

Вот она, первая ночь, первая встреча: доки, запах крови и гниющих водорослей, запах отчаяния и страха. Они оба крадутся – к одной цели, к одной группе людей, оба бесшумные, оба смертоносные, но он никогда не убивает, а на ее руках уже очень много крови. И когда начинается бой, ее меч отнимает одну жизнь за другой, а он старается оставлять противников в живых, хотя они наверняка ничего ему не расскажут. Ниндзя из клана Руки не выдают тайны Якудза даже под пытками, нечего даже надеяться, что он разговорит их. Тем более что он знает по-японски от силы три десятка слов, этого мало, этого слишком мало, чтобы понять то, что он хочет узнать.
Позже мужчина в костюме дьявола говорит, что его называют Сорвиголовой, и женщина отвечает ему, что ее зовут так же, как ее меч – Катана. Все начинается очень просто: в ее мече, Похитителе Душ, заточены души всех, кто был им убит, и она может говорить с ними; она допрашивает души убитых сегодня ниндзя. Обещая, что позволит им упокоиться, и они рассказывают все, что знают. Не так уж много, к сожалению. Но теперь они знают, что клан Руки похищает и куда-то увозит людей, которых затем собираются принести в жертву. В благодарность он предлагает Катане перевязать ее рану, и они идут к нему домой. Там они называют друг другу свои имена, пытаются говорить о чем-то, пока он оказывает ей помощь. Пустой разговор, из которого понятно, что они оба калеки, хотя только Мэтт слепой, а с Татцу все в порядке. Нет они оба калеки, они оба уроды, потому что прошлое оставило им такие шрамы, что странно, что они оба до сих пор живы и не свихнулись. Впрочем, об этом нельзя говорить с уверенностью, потому что она одержима местью, а он раздавлен чувством вины.

С тех пор они видятся каждый день. Пытаются собирать информацию, сражаются вместе, прикрывают друг другу спину, но это уже другое, это почти сразу другое. Она уже не враг его врага, она становится кем-то большим, и ее вины в этом куда меньше, чем его. Говорят, что бывает так, что одна ночь решает все; так и случилось, и это была странная, больная, безумная ночь. Они ложатся в одну постель – и спят рядом до самого утра, это не страсть, после которой легко исчезнуть и сделать вид, будто ничего не было, все намного, намного хуже. Заснув один раз в его руках, она уже не может сбежать, приходит снова и снова, и он целует ее нежно и долго-долго. Мэтт знает, что она хотела бы уйти, но не может, чувствует это с самого начала, и все-таки каждый раз делает все, чтобы она осталась. Татцу его за это ненавидит – и за это же любит, хотя была уверена, что уже никого не сможет полюбить. Она думает, что и он не сможет ее полюбить, потому что он потерял женщину, которая была для него всем, потому что он до сих пор не может о ней говорить, потому что она слишком хорошо понимает, каково это, ведь она потеряла мужа, которого любила больше жизни. В итоге получается черт знает что: они то изображают пару на людях – для отвода глаз, чтобы слишком самостоятельный слепой не привлекал слишком много внимания, то целуются – по-настоящему, потому что чувствуют, что им это необходимо, а по утрам она готовит ему завтрак, как будто бы они давным-давно встречаются, и ночевать у него нормально и привычно. А потом они вдруг понимают, что просто засыпать рядом – это уже не то, этого мало, и все становится еще сложнее.

Они узнают, что клан Руки готовит ритуал, страшный ритуал, при помощи которого можно вернуть к жизни мертвеца; они все еще не знают, кого они хотят воскресить, но делают все, чтобы помешать этому. Они сражаются и с другими кланами Якудза. Конечно же, они противостоят и клану Ножей, американской ветвью которого с недавних пор руководит убийца мужа Татцу – Такео Ямаширо, его брат-близнец, его темный двойник. Каждая их встреча – кошмар наяву, каждый их поединок – испытание воли, ведь видеть его невыносимо, как невыносимо и знать о том, что он все еще ее любит, что он все еще верит, что она могла бы его простить. Но простить такое невозможно. Ей до сих пор снится ее дом, объятый пламенем, в котором заживо горят ее сыновья. Такое невозможно забыть, такое не стирается из памяти, не заживает, даже не превращается в шрам – это вечно открытая рана. Катана теперь рада, что не ушла тогда, что Сорвиголова рядом, что они сражаются рядом и спят рядом – с ним это все-таки не так невыносимо, с ним она может продержаться подольше. Но с самого начала ее преследует ощущение, что этот человек ее погубит, что эта привязанность выпьет все ее силы и разобьет ей сердце, и оно с каждым днем все сильнее.

Не зря Стик твердил Мэтту снова и снова, что воин должен быть один; Татцу всегда знала об этом, и она тоже ему об этом говорила, и каждый день напоминала об этом самой себе, но в итоге они оба нарушили это правило. Совершили ошибку, которой, наверное, и невозможно было избежать, шагнули в эту ловушку с открытыми глазами. Даже Такео – и тот говорит им, что они сами себе роют могилу, но его тем более никто не слушает. Сложно сказать, кто на кого охотится: Катана приехала, чтобы найти и победить его, а в итоге сама от него прячется, потому что он для нее все еще слишком силен – и слишком во многом прав, слишком много знает и понимает, слишком часто швыряет ей правду в лицо. Он ведь с самого начала говорил ей, что Масео не понял бы ее жажды мести, что он проклял бы ее за эту бесконечную резню – и он ведь так и сделал, но она не слушала, потом не хотела верить, умоляла душу ее мужа остаться с ней, но все было напрасно. Когда это случилось, она хотела умереть, и только из-за Такео решила жить дальше, только из-за его насмешек, только из-за того, что когда он ранил ее, ей страшно стало умереть. Глупая, бессмысленная жизнь. Пустая война, которой не будет конца: она выбрала благую цель, но ей никогда не победить, противостоять всей японской мафии в одиночку – самоубийство, просто чуть более медленное, чем когда перерезаешь себе горло ножом.

Она была права. Она всегда знала, что Сорвиголова станет причиной ее смерти – и ей не страшно смотреть этой правде в глаза. И не страшно держать в руках кайкэн, не страшно знать, что совсем скоро холодная сталь коснется кожи на ее шее, которой несколько ночей назад так горячо касались губы Мэтта, не страшно знать, что она сама оборвет свою жизнь. Она готова. Она связала лодыжки своим красным поясом, чтобы совершить дзигай как полагается, чтобы и после смерти выглядеть пристойно. И все-таки, Татцу все еще слишком сложно поверить, что все произошло так, как произошло, что он предал и ее, и все, во что верил, что он так легко перечеркнул все, за что сражался. Им ведь удалось выяснить, кого клан Руки собирался воскресить. Они были там. Они могли бы сорвать ритуал, они могли бы помешать, они могли бы, в конце концов, вернуть воскресшего мертвеца обратно в могилу. Но нет, нет, он все сам испортил, он не позволил, он оглушил ее, он готов, кажется, был даже убить ее. Потому что там, внизу, в этом море крови лежала та, кого он безумно любил, та, ради кого он был готов на все. Электра Начиос. Он слушал, как одного за другим пленников приносят в жертву, чувствовал, как останавливаются их сердца – и терпел, и ждал, и вмешался только в самом конце, чтобы ее не увели, чтобы забрать воскресшую женщину с собой. Он отнес Катану к своей знакомой медсестре, чтобы та наложила швы – он ударил ее слишком сильно, он действительно мог убить ее, мог проломить ей череп. И он ушел с той женщиной, ушел и остался с ней, она потом видела их на улицах. Они сражались вместе. Как будто ее никогда не было в его жизни. Как будто бы женщина, которую он сам привел в свою жизнь, просто не существовала.

Он не искал ее. Сперва – не искал, но когда понял, что на улицах Адской Кухни больше не слышит ее шагов, все-таки забеспокоился, не поверил, что она просто уехала, бросив все, что она оставила свою войну и ушла сражаться в каком-то другом месте. Мэтт нашел ее в ее убежище – она же сама показала ему, только он никогда не приходил, всегда звал ее к себе. Нашел в луже давно засохшей крови, задохнулся от тошнотворно-сладковатого запаха разлагающегося тела, метался из угла в угол, не понимая, почему так случилось, действительно не понимая. Пытался разжать мертвые пальцы и вытащить окровавленный кайкэн, которым она перерезала себе горло, пытался найти что-нибудь вроде предсмертной записки, хоть какое-то объяснение – и нашел, нащупал вырезанное на ее руке слово, единственное слово. Поражение. Она не зря учила его японскому, он легко смог его прочитать. Поражение. Полное поражение. Безнадежнее самой смерти.

Это словно в бреду: он идет по ночным улицам, несет ее на руках, как когда-то нес в свою спальню, но она мертвая, мертвая, мертвая, она не слышит, что он снова и снова повторяет ее имя, и он тоже не слышит ничего, кроме собственного голоса. Сорвиголова и чувство вины неразлучны, только раньше он винил себя за то, что не смог защитить Электру, а теперь казнит себя за то, что Татцу выбрала смерть – из-за него, конечно, из-за него, в ее жизни и так почти не было смысла, а он разрушил то немногое, ради чего ей еще хотелось жить. Она так хотела верить, что вместе они смогут выиграть хотя бы несколько сражений в их бесконечной войне, что вместе они сильнее, но он предал и ее, и себя, и Адскую Кухню. Обманул тех, кого поклялся защищать. Променял все на возможность снова любить женщину, которая даже не уверена, что хочет быть рядом с ним, которая не знает, сможет ли она его принять таким.

Он приходит в доки, где они впервые встретились с Катаной, садится на бетонные плиты у самой воды, устраивает ее мертвое тело так, чтобы ее голова лежала у него на коленях, перебирает ее волосы и снова твердит ее имя. Он не слышит, что за ним давно уже следует тот, кого он не раз пытался поймать, кого он пытался вместе с ней одолеть. Он не помнит, что в убежище Татцу были катана и вакидзаси, но не было меча, которым она всегда сражалась. Теперь Похититель Душ вернулся к своему прежнему хозяину, и когда Мэтт слышит, как клинок покидает ножны, уже слишком поздно уворачиваться – сталь в лунном свете кажется серебром, и это его последняя мысль, меч разрубает его тело от ключицы до пояса. Прежде, чем его душа оказывается заточенной в проклятом клинке, он успевает услышать, как Такео клянется, что это лишь начало его мести, и что все мучения еще впереди.

В Адской Кухне теперь новый дьявол. Настоящий дьявол, не пытающийся быть святым, не кающийся в грехах, не старающийся сохранить руки чистыми. Он убивает, когда нужно убивать, выгоняет тех, кого можно прогнать, наводит порядок железной рукой. Противостоит клану Руки, как и Сорвиголова, но это не бессмысленное противостояние, это настоящая война, в которой сражается весь клан Ножей, и в которой Дьявол побеждает. Преступники трясутся от страха, когда слышат его имя, которое он и не пытается скрывать – напротив, он всем швыряет его в лицо, все знают, что его зовут Такео Ямаширо. Несколько раз его пытаются арестовать, но очень скоро полиция понимает, что им выгоднее, чтобы он оставался на свободе и контролировал этот цирк уродов. Преступность в Адской Кухне теперь действительно организованная – клан Ножей всем сумел навязать свои правила, и те, кто их не соблюдает, долго не живут. Полиция даже трупов не находит.

Каждое воскресенье Такео приходит на кладбище и приносит на могилу Татцу цветы. Единственное, чего ему так и не удалось добиться, так это перезахоронения Мэтта, который лежит в соседней могиле. На его могиле – темно-красные розы, на ее – белые хризантемы, пахнущие осенью, дымом и смертью. Такео всегда приходит надолго, говорит с женщиной, которая, наверное, и на том свете его продолжает ненавидеть, говорит, зная, что она его точно не слышит; потом он достает Похититель Душ, призывает душу Сорвиголовы и рассказывает обо всем, что произошло в Адской Кухне за неделю, это его своеобразный дневник Дьявола, это еще одна пытка – говорить о том, что у него получается все, что не удалось сделать Мэтту.

Потом он исчезает. И на могилу Сорвиголовы тоже перестают приносить розы. Когда он появляется через месяц, он сильно хромает, и у него на лице свежий шрам – безобразный, такой уже никогда не получится свести, никакие чудеса современной хирургии не помогут. Ему наверняка еще больно улыбаться, но Такео улыбается и опускает на могилу Татцу целый ворох хризантем, ярких, золотых, словно солнце. Когда призрак Мэтта видит все это, он понимает, что произошло что-то ужасное, что-то непоправимое – слишком жуткое выражение застыло в черных глазах нового Дьявола Адской Кухни. «Я убил ту женщину», - говорит он и смеется, долго смеется, смеется страшно и безумно, - «Убил Электру Начиос. Другим мечом. Ты никогда больше не увидишь ее. Ваши души будут разлучены навеки. Но я, может быть, еще увижу Татцу. Скоро. Уже скоро».

@темы: DC, Marvel, Katana, Matthew Murdock, Tatsu Yamashiro, Daredevil

---

SW: KOTOR. Blood on my hands.

- Я всегда знал, что ты предашь, - он смотрит в ее глаза, в ее прекрасные золотые глаза, и ему почему-то отчаянно хочется поцеловать ее. Какая идиотская и несвоевременная мысль...
- Нет, Карт, - она вздыхает, печально улыбается уголками губ и простирает к нему свои руки - свои белые руки со сбитыми костяшками и засохшей кровью под аккуратными ногтями, - Это ведь ты предал меня. Это ты никогда не верил мне. Это ты никогда не верил в меня. Это ты решил, что я уйду - и я ушла. Это ты толкнул меня во тьму, ты, ты и только ты! Предатель!

blood on my hands

Темно. Холодно. Слишком тихо. Что-то не так. Что-то точно не так: должен быть слышен гул двигателей, да и система жизнеобеспечения на этом корабле, кажется, вообще была создана для того, чтобы здесь никогда не было тишины. Но она есть. Черная. Всеобъемлющая. Страшная.

Свет бьет в глаза неожиданно и больно, до слез, и перед ними тут же расплываются радужные круги. Свет кажется слишком белым и неживым, и он повсюду. Карт закрывает глаза и пытается вспомнить, где он находится, потому что это точно не каюта, где он обычно спит. Не мастерская. Не кают-компания. Почему так сложно вспомнить, узнать, почему так сложно думать? Мысли кажутся материальными и ужасно тяжелыми. Каждое слово - как огромный камень, который ему почему-то нужно тащить на своей спине.
Он вспоминает. Да, все случилось именно так, как он боялся. У него есть полное право заявить сейчас: "Я же говорил!", потому что он был прав. Прав во всем. Реван предала их. Предала однажды и предала снова, а он предупреждал, он говорил, что ей нельзя верить, но его не слушали, его убеждали, что он ошибается, что она заслуживает, чтобы ей дали этот шанс. И он позволил себе верить. Позволил себе доверять ей. Какая нелепая ошибка, какая немыслимая глупость!
Да, теперь он понимает, где он. В медотсеке. Поэтому все такое белое, блестящее и холодное. Он не ранен, он хорошо это помнит. Она оглушила его - тогда, когда это все... Когда они... Вот это он помнит плохо. Реван созвала команду и сообщила о своем решении... Какого черта она это сделала, это же откровенная глупость, очевидно же было, что он... Он... Может быть, она этого и добивалась? Чтобы он сорвался? Чтобы все от него отвернулись? Идиотская мысль. Он и так был один. Он так и не стал частью команды. Но какая теперь разница? Он заперт в медицинском отсеке, прикован к стулу, и она скоро придет. Она скоро придет...
"Она не та, за кого ты ее принимаешь, - голос, который все никак не хочется умолкать, сегодня звучит в его голове особенно отчетливо, врезается в мысли остро наточенной бритвой, оставляет рану за раной, - Ее зовут Реван. Реван. Это ее настоящее имя. Это ее суть, и это не изменится. Никогда. Все это время ты верил лжи джедаев, Карт. Ты проиграл." Да, он проиграл, но это еще не конец. Скоро она придет, чтобы насладиться свой победой, и тогда...
Реван входит бесшумно, как будто даже не касаясь ногами пола, в наряде, в котором она была в тот день, когда она выступала в суде на Манаане, но без макияжа, растрепанная, с запавшими щеками и с темными кругами под глазами. Да и платье все в пятнах засохшей крови - как же это он сразу не заметил? Она улыбается, и от этого у него внутри все стынет, а сердце словно покрывается коркой льда. Это ее Сила? Это его собственный страх?
Она снимает с него наручники, и он понимает, что все равно не в состоянии ничего сделать. Его левую руку она приковывает к спинке стула, правую кладет на стол. Его поверхность кажется Карту ужасно холодной. Он не может пошевелить ни одним пальцем - когда он осознает это, на его лбу выступают капли пота.
- Я проиграл, - шепчет он, пока она раскладывает на столе свои инструменты. У нее откуда-то полный набор скальпелей, в кейсе блестят какие-то щипцы и иглы... Это кажется каким-то бредом, но вот они, перед ним, блестят чуть ли не весело в болезненно белом свете ламп.
- Ты проиграл, - эхом отзывается Реван, - Хотя знал все с самого начала.
- Я всегда знал, что ты предашь, - он смотрит в ее глаза, в ее прекрасные золотые глаза, и ему почему-то отчаянно хочется поцеловать ее. Какая идиотская и несвоевременная мысль...
- Нет, Карт, - она вздыхает, печально улыбается уголками губ и простирает к нему свои руки - свои белые руки со сбитыми костяшками и засохшей кровью под аккуратными ногтями, - Это ведь ты предал меня. Это ты никогда не верил мне. Это ты никогда не верил в меня. Это ты решил, что я уйду - и я ушла. Это ты толкнул меня во тьму, ты, ты и только ты! Предатель!
Ее пальцы окутывает голубоватое свечение, и Карт уже знает, что его ждет. Через несколько мгновений приходит боль: сеть молний опутывает его с головы до ног, и он задыхается от крика.
- Скажи мне, - требует Реван; она вдруг оказывается совсем рядом, ее прохладные бледные пальцы касаются его ладони, которую он все еще не может убрать со стола, - Скажи мне!
- Что? - он не понимает, смотрит на нее, пытается поймать ее взгляд - и не понимает ничего, совсем ничего. Он проиграл - и все, и больше ни одной мысли в раскалывающейся голове.
- Ты знаешь! Скажи мне! - она кричит, как же страшно она кричит, ее голос звенит в ушах. При помощи Силы она поднимает в воздух несколько длинных игл, они плывут над столом, слегка покачиваясь, и это даже красиво... Кажется красивым, пока они не вонзаются в его руку, пробивая ладонь насквозь. Карт смотрит на них и не может поверить, это кажется настолько диким, что он сперва даже не может закричать. Но боль приходит, достигает его сознания, и он кричит, срывая голос.
- Я не знаю... Я не знаю, что я... Должен сказать, - шепчет он, дышать тяжело, горло что-то сдавливает, сдавливает все сильнее, все больнее, и перед глазами снова расцветают радужные круги, - Что... Я... Что...
- Скажи мне! - она перестает сдавливать его горло Силой и даже расстегивает воротник его кителя, чтобы он скорее отдышался, - Предатель! Лжец! Лицемер! Скажи мне!
Она берет скальпель - просто берет рукой, без помощи Силы; ей хочется почувствовать, как лезвие разрежет его кожу, сполна насладиться его болью и страхом. Она переворачивает его руку ладонью вверх и касается кончиком лезвия подушечки указательного пальца, пока еще не больно, едва ощутимо. Он пытается отдернуть руку, хотя бы согнуть пальцы - и не хочет. В его глазах читается ужас.
- Скажи мне, - шепчет она, наклонившись к его уху, - Скажи мне, скажи мне, скажи...
Лезвие разрезает кожу от кончика пальца до основания, кровь кажется неестественно яркой, и ее много, кажется, даже больше, чем должно быть; Реван проделывает это же с остальными пальцами, качает головой, разочарованно вздыхает и начинает вырезать на его ладони, букву за буквой: "Ты проиграл".
- Я проиграл, - соглашается Карт, морщась от боли, кусая губы в безуспешных попытках сдержать рвущиеся наружу крики. Почему так больно? Это же всего лишь порезы, и даже не глубокие, но рука словно вся объята пламенем. Откуда эта ужасная боль?
"П-Р-Е-Д-А-Т-Е-Л-Ь" - вырезает она уже на его запястье. На столе расплывается огромная лужа крови, это не нормально, этого просто не может быть. Кровь капает на пол. В каждой капле отражается ее взгляд - ее золотой взгляд...
Лезвие скальпеля входит в его руку легко, как в кусок масла, проходит между костей предплечья, он бессмысленно смотрит на рукоять - и ему почему-то смешно.
- Разве ты не должна вонзить нож мне в спину? - спрашивает он, улыбаясь безумно и отчаянно, - Предатели делают именно так.
- Как хочешь, - Реван пожимает плечами, и наручники расстегиваются, и он свободен, его тело снова слушается его, но боль становится еще сильнее.
Он вытаскивает скальпель из раны и бросает его на пол. Уже весь пол залит его кровью - неужели в его венах и правда было так много? - и ступать по нему страшно. И скользко.
- Подними, - говорит она, - Подними. Он тебе понадобится.
Карт не понимает, зачем он делает это, но поднимает скальпель и зажимает его в левой руке.
- Это ведь ты предал, а не я, - напоминает она, поворачиваясь к нему спиной, и платье спадает с ее плеч, обнажая неестественно белую кожу и шрам под лопаткой, - Давай. Сделай это!
- Я... - он смотрит на свои окровавленные руки, на блестящий скальпель, на ее беззащитную спину, - Я предатель. Ты права. Ты всегда права...
Он вздыхает, целует лезвие, закрывает глаза и наносит удар. Он целился в ее спину, под левую лопатку, но когда он открывает глаза, задыхаясь от внезапной боли, он видит, что рукоять торчит из его груди. Прямо под сердцем.

Тихо. Слышен только тихий гул работающих двигателей. Темно. Холодно. Голова раскалывается от боли, но он жив, он... Вроде бы жив. И Реван жива. Она живая, теплая, и она спит... Спит рядом с ним. Наверное, сейчас не важно, кто кого предал. Но это только пока, пока не наступил день. Днем все будет иначе.

@темы: Revan, KOTOR, fem!Revan, Carth Onasi

---

Другой Нью-Йорк. Life goes on.

Когда Брюс просыпается, уже не просто поздно - уже слишком поздно. Он чуть не наступает на упавшую чашку, вляпывается в разлитый кофе, вздыхает и идет умываться. Глаза упорно не хотят открываться, руки и ноги не слушаются, все тело болит после сна в неудобной позе. Он смотрит на часы, загружает сводку новостей и торопливо набирает свои заметки - карандашные записи, даже таким ужасным почерком, по электронной почте не отправишь, эти иероглифы фотографировать бесполезно, все равно ничего не разберут. Новости отвратительные: Виктор Зсасз уже успел кого-то убить, полиция примчалась на место преступления, но слишком поздно, он успел ускользнуть. Думать об этом очень противно, но это означает, что заметки можно набирать не торопясь. До утра этот сумасшедший скорее всего будет сидеть тихо. Значит, напечатать, отправить, добраться до спрятанного снаряжения - и на поиски Зсасза. Так он и делает. Кейт и Оливер получают подробный отчет обо всем, что ему удалось найти, и он еще пишет, что когда придет ответ на запрос по поводу титула графа де су Мер, его копия придет им автоматически.

life goes on

Дурацкий день. Очень много дел, сплошная нервотрепка и слишком много напоминаний о том, что давно прошло. Правда, вспомнить, когда у Брюса Уэйна в последний раз был хороший день или, того смешнее, хорошая ночь, как-то сложновато. Они бывают, конечно, но в последнее время о таком можно только мечтать.
Он сидит за столом в дорогой гостинице, из окна его номера видно серебристые башни "Куин Индастриз", да и в целом вид открывается неплохой. Он привык смотреть на города, забравшись куда-нибудь повыше. Нью-Йорк - не его территория, но он обещал Зеленой Стреле присмотреть за его городом, пока он будет в отъезде. Он предпочел бы поехать сам, но остался в чужом городе, с чужими (конечно, и со своими тоже) проблемами, с фотографиями Дины Лэнс и воспоминаниями, которые лучше было бы не тревожить. На карте отмечен маршрут ее путешествия - путешествия, в которое она отправилась черт знает с кем и пропала. Карибское море, частная яхта, некий граф де су Мер... Это имя ему сразу не понравилось, как и описание: напоминающий Дракулу брюнет с седыми висками, курящий сигары - это, конечно, ирония, но звучит достаточно странно, чтобы занервничать. Потому что воображение рисует не абстрактный образ мужчины с внешностью типичного голливудского злодея, а вполне конкретный портрет. Но это не может быть. Не бывает таких совпадений. Просто не бывает.
Брюс сворачивает фотографию Дины и открывает описание первой точки маршрута. Про Карибское море он знает мало: что там есть акулы и больше нет пиратов. Снова разворачивает фотографию. На ней она во всем белом, с растрепанными волосами, уставшая, но довольная, сидит на верхней палубе, видимо, на площадке, где загорают и устраивают вечеринки, с коктейлем в руке. Улыбается. Через белую маечку просвечивают соски. На шее золотой кулон с крупной жемчужиной, изящная вещица, которая даже Уэйну кажется очень дорогой. Кто же все-таки этот граф де су Мер? Но ответ на этот запрос еще не пришел. Он скользит взглядом по волосам Дины, вспоминая их запах, любуется ее ногами. Сглатывает и совершенно безнадежно вздыхает. Закрывает фотографию и тут же открывает ее снова. Она все еще носит подаренные им часы. Она их не выбросила.

Ее путешествие началось в Каракасе. Про столицу Венесуэллы он хотя бы слышал, а Дина... Она знает испанский? Наверное. Впрочем, ей ведь нужно было только прилететь туда на самолете и из аэропорта добраться до одного из причалов. Не так уж сложно, таксисты наверняка знают английский. Список судов, побывавших в порту восьмого октября, огромен. Найти среди них яхту, на которой она уплыла с этим проклятым графом, попросту нереально: яхт там в этот день отметилось несколько сотен. "Леди Фортуна", "Быстрокрылая", "Влюбленная Элиза", "Несокрушимая" - корабли часто называют женскими именами. Ну или как-нибудь вроде. Есть и другие названия: "Меч Святого Якова", "Мирафлорес", "Знамя Симона Боливара", "Серафим", "Искупление". Брюс листает список и думает, что если когда-нибудь купит яхту, то обязательно придумает ей нормальное название, чтобы не стыдно было отмечаться в портах. В Каракасе они пробыли совсем недолго.
Он не знает, что Дина гуляла по Каракасу целых пять часов, и что город ей очень понравился; что она купила себе очаровательную шляпку и разноцветное парео, до самого вечера проходила с ярким цветком в волосах; что Раймонд де су Мер оказался внимательным кавалером и приехал за ней в аэропорт, что это он водил ее по улицам и все рассказывал и показывал, что он в первый же вечер подарил ей этот кулон с жемчужиной и сам застегнул цепочку на ее шее, но ни в коем случае не позволял себе ничего лишнего, хотя она была и не против. Да, это был прекрасный вечер. Они вышли в море на закате, и она долго-долго смотрела на огни Каракаса, а потом - на звезды. Раймонд рассказывал ей о южных созвездиях и об истории Венесуэллы, научил нескольким простым фразам на испанском и читал стихи - отрывки песни о Сиде, знаменитом испанском герое. В такого мужчину и правда можно было влюбиться.

Он смотрит на карту. Кастри. Открывает информацию о городе и чувствует себя слегка идиотом: оказывается, это столица государства Сент-Люсия, а он и не знал, что такое существует. А этот Раймонд де су Мер, значит, знал? Почему он выбрал такой необычный маршрут? На побережье Карибского моря куча отелей самого высокого класса, зачем им эти крошечные островки? Выяснить, какие корабли побывали в Кастри десятого октября, не удается, потому что согласно законодательству этой чудесной страны предоставлять такую информацию иностранцам запрещено.
Он и не догадывается, что на Кастри они весь день провели на пляже, что Дина в тот день потеряла лифчик, потому что коварные завязки решили развязаться очень не вовремя, что она до самого вечера ходила и купалась в рубашке Раймонда и потом и вовсе отобрала ее, чтобы ходить в ней на яхте вместо халата. Он, конечно, не возражал, а вечером подарил ей новый купальник. Белый, в котором она была на тех фотографиях. Видимо, утреннее происшествие показалось ему забавным: в этот раз и трусики были на завязочках. Хотя он уверял ее, что ничего такого в виду не имел, просто искал именно белый купальник, потому что в белом она выглядит просто потрясающе. Брюс тоже всегда так думал. Особенно когда она ходила по дому в его белой рубашке и прятала его галстук-бабочку и заставляла его искать, обещая поцелуй в награду.

Мартиника. Вулкан Мон-Пеле, водопады и живописные леса на склонах не менее живописных гор. Брюс просматривает информацию, листает фотографии и понимает, что он при всем своем богатстве почти не видел мир и крайне смутно представляет как живут не то что в других странах - даже за пределами Готэма. Если ему и случалось где-то бывать, то только потому, что он кого-нибудь разыскивал. Отпуск. Это очень странная мысль, но он совершенно серьезно думает о том, что когда Дина будет в безопасности, он мог бы тоже куда-нибудь поехать. На целую неделю! Или даже две. С ним-то ничего такого точно не случится...
На Мартинике Канарейка и Раймонд в самом деле поднимались на Мон-Пеле, посещали музей вулканологии, любовались водопадами и ущельями, но в конце дня она уронила фотоаппарат, и все фотографии улетели в пропасть. Она очень расстроилась и даже плакала, и ее загадочный спутник набрал для нее тропических цветов и поймал чудесную яркую бабочку, которую они потом вместе отпустили. Именно в этот день они впервые поцеловались. Она вытащила из букета веточку с бледно-желтыми цветами, продела ее в петлю на его рубашке, встала на цыпочки и осторожно коснулась губами его губ. Дальше все произошло само собой, а ночью они целовались под звездами и купались в море, и оно казалось непроницаемо черным.

В Доминикане они задержались надолго, но Брюс так и не смог ничего выяснить - там тоже бывает слишком много яхт. Некоторые названия он уже видел раньше, но толку от этого немного: найти информацию по всем владельцам тоже не так-то просто. Он тратит кучу времени, пытаясь хоть что-то раскопать, и жалеет о том, что с Диной они не выбирались даже в рестораны. Но тогда казалось, что ей это и не нужно, да и дел было по горло. Он вспоминает их первый поцелуй - и их первую ночь, все случилось очень внезапно, он и подумать не мог, что такое вообще возможно. Это какие-то движущиеся картинки, именно так это ему запомнилось: вот они разбираются с подонками, которые отбирали у женщин сумочки, а вот уже никого нет, все разбежались, а она говорит ему, что он чертовски горяч; он не может вспомнить, как так вышло, что он оказался прижатым к какой-то перегородке на крыше, но она целует его, и это удивительно и так ярко, что он вообще не помнит кто он и что он забыл на этой чертовой крыше; льет ледяной дождь, холодно, сыро, но они занимаются любовью прямо там, укрывшись крыльями его плаща, а потом еще в бэтмобиле, в прихожей в ее квартире, наконец, на постели - до самого утра. Кажется, в ту ночь он порвал эти ее колготки в сеточку, но он очень плохо помнит детали. Но в одном он уверен точно: это была самая безумная ночь в его жизни. И самая лучшая.
Именно в Доминикане Дина и Раймонд впервые провели вместе ночь - это тоже получилось неожиданно, но очень красиво. Он никогда не спешил, не торопил ее ни с поцелуями, ни с решениями, позволял ей самой решать, что и когда должно случиться - и она выбрала. Выбрала ночь, когда он снял для них двоих целый ресторан, и они танцевали долго-долго, а им играл живой оркестр. Все было так красиво: он в смокинге, она в шикарном красном платье и, конечно, чулках в сеточку,отделанных нежнейшим черным кружевом; они кружились по залу, целовались и пили шампанское, она сняла туфли, потому что ноги устали от каблуков, и после еще нескольких танцев он унес ее в номер на руках. Потом они стояли на балконе, уже с мартини, и она выбросила оба бокала - на счастье. Потом было еще много поцелуев и укатившаяся под стол бутылка, а потом она толкнула Раймонда в большое мягкое кресло, забралась на его колени и долго смеялась: он впервые выглядел смущенным и ужасно старомодно объяснял ей, что любовью нужно заниматься в постели, но в итоге они все-таки сделали это на балконе - он не мог ей отказать, да и не хотел. В эту ночь она поняла, что он ее любит, действительно любит, хотя сперва ей казалось, что он просто чудаковатый богач, решивший устроить себе вот такое длинное и яркое развлечение, взяв с собой красивую женщину. Но она значила для него гораздо больше.

Брюс просматривает сведения о нескольких мелких островках, на которых они останавливались. Бесполезно. Никакой информации ни о яхтах, ни о тех, кто останавливался в отелях в те дни, достать не удается. Он заказывает в номер двойной эспрессо и почему-то чесночные гренки, хотя совершенно точно не собирается этим вечером пить, а на закуску к кофе они ну точно не годятся. Нервно перебрасывает из ладони в ладонь дорогую перьевую ручку, когда-то подаренную Диной, делает несколько пометок в блокноте, смотрит на часы. Неплохо было бы поспать, ночью у Бэтмена будет много дел. Но он уже не может остановиться и снова утыкается в карту побережья.
На этих островках они были словно в раю: купались в море, собирали морские звезды и отпускали их обратно, ловили рыбу и жарили ее на гриле, ели фрукты, названий которых Дина не знала, говорили обо всем на свете и снова пытались учить испанский. Ей очень нравилось слушать Раймонда, казалось, что он прочитал все книги на свете; он рассказывал о событиях, происходивших в этом регионе, так, словно все видел своими глазами, будто нырял за жемчугом с индейцами и грабил корабли с пиратами, выращивал сахарный тростник и продавал табак, знал все о течениях и древних руинах. Такого интересного собеседника у нее никогда не было, и она с радостью прощала ему некоторую старомодность, ведь он и заботился о ней как никто другой и был очень галантным кавалером.

Ямайка. Кофе давно остыл, Брюс ест чесночные гренки и запивает их минеральной водой без газа, потому что остывший эспрессо - горькая гадость, а заказывать еще одну чашку не хочется. Вот оно! На Ямайке был граф Раймонд де су Мер, останавливался в нескольких гостиницах со своей спутницей. Имя Дины нигде не всплывает, зато удается выяснить название яхты - "Серафим". Оно уже мелькало раньше. Удается найти даже пару фотографий яхты - да, это настоящая красавица. И она действительно оформлена на графа де су Мер, но ответа на запрос по этому титулу все еще нет.
На Ямайке Раймонд подарил ей кольцо - не с бриллиантом, потому что это скучно, а с прекрасным рубином. В память о той ночи и о том красном платье. Дина так удивилась, что убежала в номер и заперлась в ванной. Она плакала, он сидел на полу рядом с дверью, и пытался говорить - о том, что им совершенно не нужно торопиться, что она не обязана принимать решение сейчас, что он просто хотел сказать, что настроен серьезно, и что она безумно ему дорога. Когда Зеленая Стрела звал ее замуж, это было совсем по-другому, весело и глупо, как все, что он делает; больше никто не предлагал ей руку и сердце, с Брюсом все развалилось гораздо раньше, хотя, может, он и думал об этом, она так и не поняла, кем она была для него. Но так и не смогла простить ему того, что он так боялся потерять ее, что сам же и оттолкнул. Так боялся, что с ней что-то случится, что она погибнет, как это, увы, случалось слишком часто с дорогими ему людьми, что она бросит его, что в итоге бросил ее сам, очень глупо, очень обидно, ничего толком не объяснив. Она не знала, что он тоже себе этого так и не простил.

Каймановы острова, Сан-Сальвадор, Куба, Острова Лебедя, Фелипе-Каррильо-Пуэрто, Тулум, Косумель, Канкун, Прогресо, Капече, Чампотон, Сьюдад-дель-Кармен - Брюс терпеливо листает справочники, запрашивает информацию, ищет упоминания яхты "Серафим" и графа де су Мер и уже совсем не смотрит на часы. Коацалькоакос, Веракурс, снова Сьюдад-дель-Кармен... От этих названий у него уже голова идет кругом. Чашку с остывшим кофе он случайно смахнул со стола. Чампотон, Кампече, почему они поплыли обратно? Что такого интересного в Коацалькоакос, кроме безумного названия, что они решили там провести Рождество и еще целых две недели? Рождество в городе, название которого означает "Место, где прячется змей" - это какая-то странная романтика...
Он не знает, он даже не может себе представить, с каким упоением Раймонд рассказывал Дине об этих местах. Она даже несколько раз предлагала ему написать книгу, ведь он снова говорил так, будто все видел своими глазами, будто продирался через джунгли Юкатана вместе с Кортесом, видел все эти древние храмы, цомпантли, с которых жутковато скалились сотни черепов, стены, сложенные из огромных камней.

Брюс засыпает, и на экране ноутбука еще какое-то время высвечивается список достопримечательностей штата Кампече - именно с его территории Дина отправила свое последнее сообщение. Кажется, они успели посмотреть Каламкуль, Шпухиль и Санта-Роса-Штампак, на присланных ей фотографиях было что-то похожее. Из заслуживающих внимания объектов остаются еще Бекан, Эцна, Эль Тигре, Чиканна, Баламку, Хормигэро, Хочоб и Рио-Бек, но он спит, опустив голову на сложенные на столе руки, и видит сон о той дождливой ночи, когда они с Диной не могли друг от друга оторваться.
А Раймонд увозит ее вглубь полуострова, они путешествуют по рекам и лесным тропам, и, конечно, никакая связь в этой глуши не ловит. Они ищут древние города, до которых еще не добрались археологи, и он выбирает дорогу так уверенно, что Дине порой становится не по себе; он еще ни разу не ошибся, и они всегда находят именно то, что он описывает, это удивительно, это потрясающе здорово, но все-таки немножко жутко. Он дарит ей откровения древних жрецов, которые переводит без словаря, удивительные украшения, сделанные из бронзы и потускневшего золота, он дарит ей другой мир - мир прекрасной, но полной опасностей дикой природы и индейских легенд, завораживающих, но очень кровавых. Она счастлива, она носит его кольцо, они собираются пожениться, когда вернутся в США, но иногда ей тревожно, и она не может объяснить даже самой себе, что ее так пугает.

Когда Брюс просыпается, уже не просто поздно - уже слишком поздно. Он чуть не наступает на упавшую чашку, вляпывается в разлитый кофе, вздыхает и идет умываться. Глаза упорно не хотят открываться, руки и ноги не слушаются, все тело болит после сна в неудобной позе. Он смотрит на часы, загружает сводку новостей и торопливо набирает свои заметки - карандашные записи, даже таким ужасным почерком, по электронной почте не отправишь, эти иероглифы фотографировать бесполезно, все равно ничего не разберут. Новости отвратительные: Виктор Зсасз уже успел кого-то убить, полиция примчалась на место преступления, но слишком поздно, он успел ускользнуть. Думать об этом очень противно, но это означает, что заметки можно набирать не торопясь. До утра этот сумасшедший скорее всего будет сидеть тихо. Значит, напечатать, отправить, добраться до спрятанного снаряжения - и на поиски Зсасза. Так он и делает. Кейт и Оливер получают подробный отчет обо всем, что ему удалось найти, и он еще пишет, что когда придет ответ на запрос по поводу титула графа де су Мер, его копия придет им автоматически.

Он находит Зсасза перед рассветом, когда небо уже начинает светлеть. Или это Зсасз находит его - сказать сложно, ведь этот маньяк давно мечтает его убить. Его тело покрыто сотнями шрамов, каждый из которых посвящен убитому им человеку, но он утверждает, что для шрама в честь убийства Бэтмена у него оставлено место, что для этого шрама место найдется всегда, даже если он весь будет покрыт эти жуткими отметинами. Виктор успел где-то раздобыть ножи: два он бросает в противника сразу, еще два крепко сжимает в руках. Это страшное оружие - он очень хорошо умеет с ним обращаться, умеет наносить чудовищные раны, не особенно подставляясь под удары. Они дерутся на захламленном чердаке, пыльном, душном, среди каких-то ящиков и старых игрушек, и растрепанные куклы и плюшевые мишки наблюдают за ними, не сводя с них взглядов своих жутких мертвых глаз. Бэтмену тесно, плащ цепляется за углы этих чертовых ящиков и сваленные по углам старые стулья, а маньяк уворачивается от его атак так легко и непринужденно, что Брюс с тупой завистью думает, что тот, наверное, где-то успел выспаться, и у него уж точно не болит шея.
Они выбираются на крышу, и Зсасз набрасывается на него, словно бешеный пес, наносит удар за ударом, и случается то, чего Бэтмен давно уже опасается: костюм не выдерживает, и лезвие ножа впивается в его левое плечо. Он пытается вытащить его, вырвать, но противник повисает на его руке, снова и снова бьет его вторым ножом, и он в конце концов застревает между правой ключицей и первым ребром. Но он все еще в сознании, он еще пытается отбиваться, и они перекатываются, Брюсу удается вытащить нож из своего плеча и ударить им Виктора. Удар выходит довольно дурацкий - даже сейчас он боится убить. Маньяк смеется, бьет его кулаком в челюсть, и вместе они катятся к краю крыши. Поздно. Остановиться уже не получится, не за что зацепиться, ничего уже не сделаешь.
Они падают, и Зсасз все еще смеется. Бэтмен закрывает глаза. Как глупо вышло: он всегда боялся упасть и упал. Он понимает, что шансов пережить падение у него почти нет, и старается не думать об этом. До столкновения с землей остаются считанные доли секунды, но он успевает представить себе Дину - вспомнить ее голос, запах ее волос, вкус ее губ. Он так давно отучил себя мечтать - и особенно мечтать о ней, приучил себя не мечтать ни о чем, не вспоминать, не спрашивать, почему все вышло так, а не иначе, и можно ли что-то исправить. Ничего исправить нельзя. Жизнь продолжается - какой бы она ни стала, эта жизнь, она все еще продолжается, и нужно жить дальше, нужно что-то делать, нужно... Темнота.

Он еще жив. Он открывает глаза. Над Нью-Йорком встает солнце - еще даже не рассвело до конца. Он посылает на базу Лиги сигнал бедствия, вызывает Флэша - его срочно нужно отсюда забрать, а потом... Потом еще много что нужно сделать, но в себя он приходит теперь уже только двое суток спустя, далеко отсюда, и еще не знает, что на его запрос пришел ответ, из которого можно сделать удивительный и весьма неприятный вывод: граф Раймонд де су Мер - это Ра'c аль Гул, его самый верный враг.
Ему пока не дают смотреть новости и читать почту, но он и без этого знает: он подвел этот город.

---

Другой Нью-Йорк. Alone together.

Давно нужно было это сказать. Ни в коем случае нельзя было об этом говорить. Не важно. Он просыпается в ее постели, открывает глаза и думает: "Нет, я ни за что это не скажу". Он садится на кровати, ловит ее взгляд и говорит: "Я Зеленая Стрела". В него летит туфля Кейт, но он и не думает уворачиваться. Вот и все. Он опять все испортил.

На часах без пяти полночь. Давно. Это было давно. Он идет рядом с самой красивой женщиной Нью-Йорка. Нет, с самой красивой женщиной США. Да нет же, с самой красивой женщиной на свете! Она носит колготки в крупную сетку и черное кожаное боди. На нее сложно смотреть: взглянешь мельком - и мысли сразу не о том. Совсем не о том. Когда он увидел ее впервые, он не верил, что она станет с ним разговаривать. Но прошло чуть-чуть больше, чем полминуты, и он ее поцеловал. Так бывает? Так было. На часах без пяти полночь, и это их первое совместное задание. Он уверен, что он обязательно все испортит, ляпнув что-нибудь не то - с ним это всегда случается. Но этот раз ему везет, и он произносит очень правильную глупость. "Мы же команда," - с улыбкой выдает он, когда Канарейка говорит, что не нужно было помогать ей, - "Мы одна команда!" И... Все хорошо. Они одна команда, хотя это, наверное, означает только, что они должны работать вместе. Но они вместе еще и спят. Но что в этом плохого? В этом не может быть ничего плохого.

Почти четыре утра. Все катится к чертям, все пошло не так. Наверное, по-другому и быть не могло. Но все-таки... Может быть... Нет. Он приходит, но слишком поздно. Она вся в крови. Она еще жива, но... Уже ничего не исправишь. Она никогда не выйдет за него замуж. Она никогда не сможет иметь детей. Она потеряла свой голос. Птица со сломанными крыльями и сломанной жизнью, и в этом виноват он, только он. Она была приманкой, и он опоздал. Он безнадежно опоздал.

Сколько времени? Полдень? Позже? На часах половина первого. Он пытается открыть глаза. Голова раскалывается, свет кажется слишком ярким, хотя шторы задернуты. Он учится жить без Дины. Получается полная хрень. Все напоминает о ней - и дома, и на улицах, везде, каждую минуту. Они спали на этой постели. На этих простынях - на этих дурацких темно-красных скользких шелковых простынях - они занимались любовью. Она купила ему эти тапочки. Он притащил в комнату этот куст с разноцветными листьями, потому что ей хотелось, чтобы в доме были цветы. Он пьет кофе и вспоминает, что была вторая такая же чашка, но она ее разбила. Швырнула ему под ноги, когда они в очередной раз поссорились. Они пытались ее склеить, оба порезались, но ничего не вышло. Почему они не выбросили вторую чашку? Почему? А теперь разве можно ее выкинуть?

На часах без пяти полночь. В клубе гремит музыка, он танцует с женщиной, имя которой он не помнит, прихлебывая коктейль, в котором на самом деле нет алкоголя, и делает вид, что он уже изрядно пьян. Скоро ему "станет плохо", и он уйдет с танцпола. На улицу выйдет Зеленая Стрела, и все будет... Правильнее. Раньше у него было другое убежище. Раньше все было по-другому. Раньше все было проще. Но он все еще Зеленая Стрела, и он нужен этому городу. И у него есть друзья. С ними можно многое пережить. Ради них стоит стараться. Сколько раз Хэл вытаскивал его, когда он уже был одной ногой в могиле? Сколько раз он выручал Хэла? И остальные. Флэш, Аквамэн, Чудо-Женщина. И Бэтмен. Вот с ним всегда было что-то не так. Оливер так и не смог себе объяснить, почему ему было сложно с ним общаться. То ли дело было в нем самом, то ли в Бэтмене, то ли... В Канарейке. Иногда казалось, что они знают друг друга. Что она знает, чье лицо скрывается под маской летучей мыши, и знает это слишком хорошо. Но это было уже не его дело, да? Дина ушла. И из его жизни, и из Лиги Справедливости. Глупо было бы ревновать.

Не все ли равно, сколько времени? Это просто утро. Обычное дурацкое утро, у него куча дел, и надо ехать... Стоп. Девушка на тротуаре. Она ранена. Нужно отвезти ее в клинику, но... Но часы останавливаются, стрелки замирают на несколько секунд и начинают новый отсчет. Это начало новой дурацкой истории, и она просто не может закончиться хорошо. Потому что вместо больницы он везет ее в свой клуб и сам оказывает первую помощь? Потому что он отвозит ее к своему лучшему другу и оставляет там пожить на неделю-другую? Потому что он знакомит ее со своей бывшей? Потому что обманывает ее, делая вид, что совершенно не умеет стрелять из лука, и берет у нее уроки? Нет. И да. И еще потому, что его дурацкие истории всегда заканчиваются плохо.

Суббота, солнце, кажется, часа два или три. Или уже четыре? Не важно. Они едят барбекю на крыше дома, где живет Хэл. Где с ним живет Кейт. Она осталась на неделю, да. И теперь они вместе, они не говорят об этом, но нужно быть слепоглухонемым идиотом, чтобы не понять это. Она смеется, кормит гостей потрясающе вкусным мясом, танцует с Кайлом под популярную (и вообще-то до смерти всем надоевшую) песню, обнимает Хэла и фотографируется с ним на фоне неба. Они хорошо смотрятся вместе. Так хорошо, что лучше уж смотреть в телефон и решать рабочие вопросы, чем на них. Оливер еще не ревнует, просто... Просто. Он знает, чем она занимается по ночам, когда Зеленого Фонаря нет дома. Он уверен, что она до сих пор не узнала его, хотя они уже не раз встречались на ночных улицах. А эти двое, интересно, знают они друг про друга? Знают. Он уверен, что уже знают.

Это какой-то идиотизм. Вечер того же дня. Кажется, восемь. Оливер сидит с очередной бутылкой того дурацкого безалкогольного пива все на той же крыше. Один. Это какой-то идиотизм. Его лучший друг влюблен в девушку, которая... Которую... Они ведь могли бы быть отличной парой, он и Кейт. Могли бы, но не будут, потому что. Ну и кто в этом виноват? Смешно. Горько. Ужасно глупо.

Вечер. Девять. Он готовится к вечеринке в своем клубе, когда звонит Кейт и говорит, что Хэл не пришел домой. Что он должен был вернуться еще вчера. Что она не может до него дозвониться и не знает, где его искать. Оливер тоже не знает, где он, но обещает обзвонить всех общих знакомых. Вечеринка начинается без него, а он заезжает за Райнером, и они вместе летят в Готэм. Чтобы узнать, что в последнее время Джордан не получал никаких заданий от Лиги Справедливости. Чтобы узнать, что никто из Зеленых Фонарей не знает, где он. Кайл обещает, что разыщет его хоть на другом конце Галактики, но...

Не важно, какое число. Плевать, сколько времени. Зеленая Стрела и девушка в фиолетовом капюшоне видятся часто, почти каждую ночь. Они просто делают свое дело. Не разговаривают, но все-таки иногда работают вместе. После каждого такого дела Оливеру все сложнее смотреть Кейт в глаза, но он не может ей сказать. Потому что Хэла еще могут найти. Потому что все еще может быть хорошо. Потому что он не должен лезть в ее жизнь.

Рождество. Полночь. Они целуются на крыше. Она говорит, что не хочет в него влюбляться. Уходит. Он не пытается ее остановить. Это правильно. Будет очень глупо, если она в него влюбится. Было бы так здорово, если бы она в него влюбилась, но... Нет. Хэл вернется. Все будет хорошо. Это наваждение пройдет. Все будет хорошо. Только не у него. Они встречаются на танцполе в его клубе, и она почти готова узнать в нем Зеленую Стрелу, но нет. Нет. И это, пожалуй, к лучшему.

Кейт просит помочь ей перевезти вещи, потому что не может больше жить в квартире Хэла. Утро. Январь. Холодно. Она забирает с собой фикус и аквариум с сэром Галахадом. Рыбка кажется обиженной. Странная мысль. Пока Кейт не видит, Оливер засовывает в одну из ее сумок самолетик. Самый маленький, он всегда висел на люстре. Черт знает, зачем он ей, но он уверен, что пригодится.

Воскресенье. Девять утра. Белые коридоры - белые стены, белый кафель на полу, белые двери. Давящая тишина, разрываемая странными, жуткими криками. Всегда неожиданно. Оливер боится сюда приходить, ему кажется, что если он останется здесь дольше, чем на полчаса, он и сам сойдет с ума. И еще он не может смотреть в глаза Кайлу, поэтому никогда не заходит в его палату. И от этого он чувствует себя самым последним на свете дерьмом. Послал друга в ад и даже не может потянуть ему руку. Кайл твердит одно и то же: обещает разыскать Хэла, где бы он ни был. Он даже не понимает, что он заперт. Кейт навещает его каждые выходные, и каждые выходные Оливер думает, что он оказался очень плохим другом. Для всех. Для Кейт, для Кайла, для Хэла, которого так и не нашли. Но она еще ждет. Она его еще ждет.

Кейт звонит и говорит, что Дина уже трое суток не выходит на связь. Это кажется какой-то дерьмовой шуткой мироздания, но это правда. На часах далеко за полночь, но Оливер все равно пытается ей позвонить. Унылый женский голос сообщает, что абонент временно не доступен или находится вне зоны действия сети. Может быть, это правда: она ведь уехала с этим, как его, Раймондом? Рэймондом? Рамоном? Черт знает, куда их могло занести на его шикарной яхте. Она присылала потрясающие фотографии. Она по-прежнему чертовски красива, и ей очень идет тот белый купальник с трусиками на завязках. Фотографии своего поклонника она тоже присылала - не ему, конечно, ему она вообще ничего не присылала, - но он не смотрел, хотя Кейт предлагала показать. Не может быть, чтобы Дина тоже пропала, это было бы просто... Вот же дерьмо!

Суббота. "Fall Out Boy" играют в его клубе, на танцполе полно людей, но он видит только Кейт. Они танцуют, смеются, орут песни. Это удивительно хорошо и удивительно неправильно. Но плевать, плевать, плевать! Сейчас есть только музыка, ледяные коктейли и они. Двое. Почти вместе. Они целуются, и это... Что-то вроде черты, которую они не перешагнули на той крыше, но перепрыгнули сейчас. Они сбегают из клуба, выбегают в февральскую ночь, полную ветра и разноцветных огней, мчатся на мотоцикле к ней домой. Страшно. Это чертовски страшно, потому что... Потому что он так давно мечтал это сделать. Потому что это так неправильно, так...

Утро. Смятые простыни, разбросанная одежда, следы фиолетовой помады на его коже, царапины на спине. Кейт. В его рубашке. Такая красивая, сонная и хрупкая, что... "Я - Зеленая Стрела," - говорит он ей. Потому что не может больше лгать. Потому что бесконечно устал притворяться. Потому что уверен, что если не сказал бы это сейчас, проговорился бы при первой же встрече там, ночью, на улицах. Лучше уж сказать сразу. Он не пытается увернуться от брошенной в него туфли. Не пытается одеться. Но встает и подходит к Кейт и пытается ее обнять - очень осторожно, виновато и почти беспомощно. "Я знаю, что я идиот," - говорит он, заглядывая в ее глаза, - "Я знаю, что нельзя было этого делать. Знаю, правда, знаю. Но я тебя люблю, и я просто не могу больше об этом молчать. Прости. Это плохо кончится. Это обязательно плохо кончится."

---

Дикая охота. Часть 1. Como animales furiosos.

Como animales furiosos hemos follado
Este sueño se me ha clavado
Y tu cuerpo me ha acorralado
Por favor, por favor, no me sueltes

Полный текст, перевод и сама песня здесь: de.lyrsense.com/in_extremo/en_esta_noche

Como animales furiosos

Хорошо, что она ускользнула. Можно будет растянуть удовольствие на несколько дней или даже недель. Кошки любят играть со своей добычей - даже самые крупные кошки - и Саблезубый не был исключением. Он искал ее. По запаху, по звуку ее шагов и голоса, искал повсюду. Находил, проходил совсем рядом, не позволяя себя увидеть, и давал ей уйти. Это было прекрасно. Да, это было просто восхитительно. Она ведь выбрала такое интересное убежище... Игра обещала стать вскоре очень, очень занимательной.

Но Электра не выбирала. Тот, кто спрятал ее в своем логове и перевязал ее раны, сам нашел ее, истекающую кровью, принес в свой дом и теперь стерег, как дракон охраняет свои сокровища. Еще одно чудовище. Но это чудовище считало себя человеком.
Она была рядом ним, когда он превратился в животное почти полностью, когда в нем не осталось почти ничего человеческого. Когда он выл на луну и совсем не понимал, как ему жить, когда он скулил и терся щекой о ее руку, не осознавая, кто он. И кто она. Она казалась ему прекрасной и недостижимой, сошедшим с вершины Олимпа совершенством, грозной, смелой и сильной. Но она не чувствовала себя такой - ни тогда, ни позже. Зверь искал у нее тепла и защиты, а она сама чувствовала себя в безопасности, только когда засыпала рядом. О, сперва в этом не было ничего такого. Но чем меньше в нем оставалось животного, и чем больше в нем становилось человека, тем менее невинными становились его желания. И она тоже этого хотела. Она ушла однажды ночью, пока он спал. Он думал, что никогда ее не простит.
- Ты могла бы остаться, - сказал ей Росомаха, когда она очнулась; он обработал ее раны, и обезболивающее еще действовало, так что все было не так уж плохо. Наверное. Ему сложно было представить, что она ощущает.
- Ты знаешь, что я не могу, - Электра кривила губы, словно боясь улыбки, но смотрела в его глаза уверенно. Она никогда не боялась смотреть в глаза зверя.
- Ненадолго. Пока не заживут раны, - он выглядел ужасно неловким в своей дешевой клетчатой рубашке и потертых джинсах, нелепым в этой дурацкой одежде, но все же лучше, чем в этом его идиотском сине-желтом костюме.
- Пока не заживут раны... - задумчиво проговорила она и облизала пересохшие, потрескавшиеся губы, - Что же, это разумно.
- Оставайся, - он улыбнулся. Не так, как улыбался ей раньше, и в этом было что-то неправильное, - Со мной не будет таких хлопот, как раньше. Я могу себя контролировать. У меня есть друзья, которые приняли меня. Я знаю, за что я сражаюсь.
- Это все ложь, - да вот оно, вот в чем дело: человеческое. Слишком человеческое. Слишком много человеческого в том, кого всегда будут считать зверем, - Это ложь, и ты знаешь это. Они используют тебя, потому что ты сильный. Потому что тебя невозможно убить. Но они никогда не смогут полюбить тебя. Они всегда будут тебя бояться.
- А ты? - это странный разговор, странный и больной, но разве он мог не спросить? - А ты, Электра?
- Я тебя никогда не боялась, - он хотел сказать что-то еще, но она вцепилась в его рубашку здоровой рукой, потянула на себя, криво усмехаясь. Вызов. В ее взгляде - вызов, и еще желание, и устоять просто невозможно, - А теперь заткнись.
Она целовала его отчаянно и зло - она всегда целовала его именно так, их ночи были полны страсти и ярости, и для нежности никогда не оставалось места. Обломанные во вчерашней драке ногти цеплялись за одежду, оставляли на коже следы, но это было хорошо. Это было очень хорошо. Он никогда не чувствовал себя таким живым, как когда ее ногти впивались в его спину. Впрочем, она никогда не любила быть снизу.
Они занимались сексом на столе на кухне и на полу в прихожей, где попало, они швыряли одежду на пол и на полу же засыпали после, они делали это снова и снова, трахались до изнеможения, как дикие звери, как одержимые. Они почти не говорили. Они почти все время проводили вместе - без слов, без нежности, с этой их дурной страстью, ненавидя друг друга, но не в состоянии друг от друга оторваться. Он так и не мог простить, что она ушла тогда, бросила его одного, потерянного и никому не нужного. Она тоже не могла простить. Не могла простить, что он стал настолько человеком.

Переломы заживают медленно. В конце концов они почти научились сосуществовать в одном логове. Не делить территорию каждый день. Целовать друг друга перед сном. Вместе ходить по магазинам - в обычные магазины, в обычной одежде, за дешевыми продуктами, совсем как обычные люди. Их видели. Им было наплевать.
Не один Саблезубый искал в эти странные дни и ночи Электру. Сорвиголова, которому уже всюду чудился ее запах, не знал покоя. Ему казалось, что весь город полон ею. Что она везде. И нигде. Нужно ее найти, но как? Где? В конце концов он нашел и того, кто на нее охотился, и ее убежище.
- Знаешь, мне понравилась твоя бывшая подружка, - сказал ему Саблезубый, когда они столкнулись на крыше дома, где она жила теперь, - Я, пожалуй, трахну ее, перед как убить!
- Нет, - Мэтт не собирался с ним разговаривать, он собирался с ним драться. Но от его дубинок в этом бою было не очень-то много толку, и ему пришлось уносить ноги.
Росомаха и Электра не услышали их - были слишком заняты друг другом, чтобы отвлекаться на какой-то странный грохот.
Да, это были странные дни и ночи. Пока его жертва залечивала раны и набиралась сил (и заодно снова проникалась тем странным чувством, которое называют жаждой жизни), хищник пытался немного себя развлечь. Ему было скучно. Очень скучно. И жажда крови потихоньку сводила его с ума. Он начал убивать. Просто так, чтобы скоротать время. Выбирал женщин в красном и выпускал им кишки. Ломал им ребра и вытаскивал наружу легкие. Вырывал их сердца. Два или три он даже сожрал, истосковавшись по вкусу крови, но разве мог их вкус сравниться с чудесным вкусом ее горячей крови? Это было не то, не то, не то! Дьявол Адской Кухни гонялся за ним по крышам и подворотням, надеясь остановить. Как бы не так! Несколько раз они сражались, и Саблезубый смеялся ему в лицо. Плевал на его мораль и принципы, доказывая снова и снова, что животное может жить среди людей и быть счастливым. Что быть чудовищем намного лучше, чем человеком. Что убивать естественно. И весело! Что Мэтт мог бы сделать с таким врагом? Простить, как завещает христианская мораль? Подставить под его когти другую щеку?

- Я должна уйти, - это должно было случиться однажды, раны заживают рано или поздно. Но когда этот день настал, она все-таки не была готова. Нет, еще не была готова, - Найти Меченого. Отомстить. Найти того, кто охотился на меня.
- Останься, - он тоже не был готов, конечно, он не мог быть готов, - Еще на одну ночь.
Электра хотела что-то сказать - наверняка хотела отказаться - но в этот раз он затыкает ее поцелуем. Нежным поцелуем. Он никогда ее так не целовал. Он никого так не целовал раньше. В этот раз нет ни ярости, ни отчаяния, ни боли. Это странная ночь - самая странная их ночь и самая нежная. В конце ее ногти все-таки впиваются в спину Росомахи, но и это выходит как-то иначе, чем раньше. Трепетно. Они засыпают, обнимая друг друга, но она не чувствует себя в безопасности. Рядом с ним она ощущает себя ужасно уязвимой, потому что он больше не чудовище. Не зверь. Он стал слишком ручным. Он не сможет ее защитить... От ее самой. И себя тоже защитить не сможет. Потому что чудовищем стала она, и ей это нравится.

---

Дикая охота. Часть 1. Die Jagd beginnt.

Would you love a monsterman?
Could you understand beauty of the beast?
Саблезубого наняли, чтобы он убил Электру Начиос. Он знает толк в таких делах и брался за самые сложные задания, но и она - одна из лучших, опаснейшая из наемных убийц. Не так-то просто в этот раз понять, кто охотник, а кто - жертва.

Не знаю, как меня так угораздило, но идея показалась мне интересной. Как всегда, у меня смешиваются разные версии событий; Саблезубый и Электра встречались только в комиксах, но я просто не мог не позаимствовать кое-что и из фильмов.
В описании использована цитата из песни "Would you love a monsterman" группы "Lordi".

Охота начинается

Он мог бы чувствовать себя львом, огромным, могучим, как жившее подле Немеи чудовище; он мог бы ощущать себя сильным и бесстрашным, как древний смилодон; его клыки и когти, наверное, были даже страшнее, но он все равно чувствовал себя бродячим котом. Всего лишь уличным котом, потерявшимся, когда хозяйский дом сгорел. Дерьмовое ощущение. И что с ним делать - непонятно. Совершенно.
Перед другими он этого признать не мог, но перед собой - да, глупо было бы это отрицать. Он действительно потерялся. У него не было ни настоящих друзей, ни настоящего дома, только наниматели, временные партнеры и жертвы. Хозяин. Еще у него был хозяин. Уильям Страйкер, мать его за ногу, был больше, чем нанимателем. Этот чертов ублюдок из "Оружия Икс" действительно был хозяином, посадившим Саблезубого на короткий поводок. Как же он его ненавидел! Да, и за то, что он подох, тоже. Потому что после того, как все развалилось, вырвавшийся на свободу зверь просто не знал, куда ему теперь идти.
Наемник. Он стал наемником, многие из питомцев Страйкера выбрали этот путь. Виктор Крид был одним из лучших. Огромная когтистая и зубастая тварь, которую практически невозможно убить, не обремененная лишней моралью. Отличный солдат удачи, что ни говори. К тому же, ему действительно нравилось убивать. В том, что за это ему теперь платили деньги, была своя особая прелесть.

Она могла бы стать танцовщицей. Она растворялась в музыке и умела двигаться с непревзойденным изяществом, но ей был известен только один танец - танец смерти. Она могла бы стать скульптором. Воплощать красоту в мягкой глине и холодном мраморе, касаться камня нежно и трепетно, придавая ему форму. Вместо этого она вонзала саи в тела своих жертв. Несомненно, это тоже было искусством. И у этого кровавого творчества тоже были свои ценители - равно как и свои противники. Ее пытались остановить. От нее пытались избавиться. Однажды ее даже убили, но она вернулась. Вернулась и начала новый танец, еще более кровавый, еще более страшный.
Наемная убийца. Когда-то давно она и подумать не могла, что будет зарабатывать на жизнь таким образом. Теперь это занятие казалось ей естественным. Оно ей даже нравилось. Она стала одной из лучших в своем деле - и она старалась превзойти саму себя. Стать еще быстрее. Стать еще смертоноснее. Но она не могла убить свою память - и это здорово отравляло ей жизнь.
Иногда она возвращалась в Нью-Йорк. Бродила по улицам, где она когда-то гуляла с Мэттом Мердоком. Заходила во двор его дома (он жил все в том же доме и, похоже, не собирался переезжать несмотря ни на что), касалась входной двери и уходила. Она могла бы хоть раз прийти, когда он был в своей квартире. Она могла бы пробраться внутрь - такие замки не остановили бы ее - и дождаться его. Она ни разу этого не сделала. Приходила и исчезала, словно тень, а он потом вдыхал запах ее духов и шептал ее имя. Электра. Только он и знал, что она не всегда была такой, как сейчас. Но Сорвиголова сделал свой выбор, она сделала свой, и их дороги разошлись. Она была уверена, что навсегда.

Она была в Нью-Йорке, когда зверь пришел за ней. Электра еще не знала, что на нее охотится Саблезубый. Она вела собственную игру - охоту? - и готова была уничтожить всякого, кто рискнул бы встать на ее пути.
Он очень хорошо запомнил их первую встречу. Запомнил запах ее духов, запах ее кожи, запах ее крови. Запомнил запах ее ненависти. Она была так сильна, что он почти ощущал ее вкус на своем языке, когда принюхивался. Она вся была ненавистью, до последней клеточки ее стройного, горячего тела, и это возбуждало. Лишь в одной женщине он ощущал такую же дикую ярость, но она ему не нравилась. Нет, она никогда ему не нравилась, в ней слишком многое казалось неправильным, искусственным... И слишком человеческим. Поэтому он никогда не желал ее. Но Электра... На несколько секунд он даже пожалел, что собирается оборвать ее жизнь. Но то были всего лишь несколько секунд.
Она не могла учуять его, не могла услышать его шагов - а он ощущал ее запах, слышал каждый ее шаг, видел каждое ее движение, и темнота не была для него помехой. В этом проклятом городе по ночам было слишком светло - для него, не для обычных прохожих, и это его бесило. Слишком много искусственного света. Слишком много стекла и металла. Слишком много бензиновой вони. Ужасное место для охоты.
Он обрушился на нее сверху: искусственность окружения имела и свои преимущества, у Саблезубого был просто потрясающий выбор укрытий, и он выбрал идеальное место для первой атаки. До сих пор никому не удавалось увернуться от его когтей, даже Росомаха не мог похвастаться такой быстротой; не смогла увернуться и Электра, и на ее восхитительном теле расцвели длинные глубокие царапины. Запах крови ударил в его ноздри, и это было прекрасное мгновение. Упиваясь им, он немного ослабил хватку, и этого хватило, чтобы жертва вывернулась из его рук. Легкая серая ветровка и черная футболка висели на ней клочьями. Черная. Плохо. На черном не видно крови. Зверь зарычал и попытался схватить женщину, но получил весьма болезненный удар под колено; обычного человека он надолго вывел бы из строя, но он лишь слегка покачнулся. Зато Электра за это время все-таки успела достать свои саи. Сталь и адамантий столкнулись, пронзительно зазвенев. Такие тонкие лезвия. Плохо. Сложно схватить когтями. Саблезубый не слишком заботился о защите: исцеляющий фактор быстро залечит даже самые страшные раны. Боли он не боялся. К тому же, ну что она может сделать с ним этими своими зубочистками?..
Она оказалась быстрее, чем он рассчитывал. Он бросался на нее, как бешеный лев, да он и был зверем - в бою его хищная природа всегда брала верх над человеческой частью его сознания; он рычал, бил ее когтями, пытался добраться до ее нежного горла, но она ускользала снова и снова. А потом она вдруг перестала уворачиваться, подпустила его ближе - и он впился своими длинными клыками в ее руку, разрывая кожу, мышцы, сухожилия, ломая тонкие кости предплечья. Электра задохнулась от крика, но все-таки смогла сделать задуманное: вонзила сай в его глаз. Здоровая рука не дрогнула, и блестящее граненое лезвие вошло прямо в вертикальный зрачок. Она разжала пальцы, наверное, в тот же миг, когда он разжал челюсти. Оба рухнули на асфальт. Саблезубый вырвал сай из глазницы и отшвырнул его в сторону, взвыл, прижимая окровавленную руку к лицу, ощущая, что поврежденные ткани уже начали регенерировать. Боль была чудовищной, она ослепляла. Никакая боль от ран не могла сравниться с тем, что он испытывал, когда исцеляющий фактор начинал заживлять серьезные раны.
Электра не могла не воспользоваться этим моментом. Она истекала кровью, боль выжигала воздух в ее легких, ее левая рука повисла бесполезной плетью, изломанная, изуродованная. Но она смогла подползти к зверю и приставить сай к его груди.
- Красавица убивает чудовище, - простонал он, - Правильно. Так на самом деле закончилась та сказка.
Она надавила на рукоять, и лезвие пронзило одежду и кожу, начало пробираться к сердцу. Медленно. Она слишком ослабла, чтобы сделать это быстро. Но Саблезубый и не думал сопротивляться.
- Мы оба чудовища, - прошептала она, почувствовав, что клинок достиг цели.
Виктор пытался что-то сказать ей - она видела, как шевелились его губы, но его сердце перестало биться раньше, чем она смогла разобрать слова. Темно. Холодно. Больно...

Когда он очнулся, было еще темно. Электры не было рядом, но кровавый след тянулся вдоль по улице. Здесь все было пропитано ее запахом и запахом ее крови, и от этого кружилась голова. Боли уже не было. Жажда крови уже разгоралась с новой силой, опьяняя, наполняя мышцы силой. Это ничего, что она ушла. Это ерунда. Так даже интереснее. Он найдет ее, и тогда... Он все еще ощущал во рту вкус ее крови. Прекрасный вкус. Восхитительный. Вкус ненависти - теперь и к нему тоже. Пикантная нотка в упоительной алой сладости. Даже жаль, что ее придется убить. Такая женщина могла бы охотиться вместе с ним. Такая женщина могла бы полюбить чудовище. Или это только кажется?


Примечание:

Смилодоны (лат. Smīlodōn от др.-греч. σμίλη «нож», и ὀδούς, род. п. ὀδόντος «зуб») — вымерший род саблезубых кошек, представители которого жили с 2,5 млн до 10 тыс. лет назад в Северной и Южной Америках. Смилодон был размером со льва или тигра, хотя имел куда более крепкое сложение и весил от 160—280 кг (Smilodon fatalis) до 220—400 кг (Smilodon populator), имел короткий хвост. Один из видов смилодона, Smilodon populator, являлся самым крупным представителем подсемейства саблезубых кошек. Смилодоны отличались от других представителей кошачьих мощным телосложением. Верхние клыки имели длину с корнями до 28 см, которые достигали верхнего края глазниц. Они были уплощены с боков, изогнуты и заострены с вогнутой стороны. Коренные зубы напротив были редуцированы. Чтобы воспользоваться верхними клыками, смилодон мог открыть пасть на 120°, — для этого суставное соединение нижней челюсти и черепа было опущено. Ещё одна особенность смилодонов — развитие сосцевидного отростка, к которому прикреплялись мышцы, опускающие голову при нанесении удара верхними клыками, что является приспособлением, усиливающим это движение. Специализировались в охоте на очень крупных животных, например, мамонтов (вероятно, в основном молодых), мастодонтов, бизонов и иногда — лошадей. Среда обитания — открытые участки, схожие с современными нам саваннами, прериями и пампой.

---

You are the reason I feel so alive

Сборник зарисовок к текстовой ролевой игре по кроссоверу Marvel и DC. Кейт Бишоп вляпывается в неприятности, теряет сознание и приходит в себя в Нью-Йорке версии DC, где ее ждут приключения - но вместо Клинта Бартона будет Оливер Куин, да и все остальное... Нет, не неправильное, но другое. Хотя ее знакомство с Хэлом Джорданом, пожалуй, можно назвать и неправильным тоже.
Ниже - первая часть.

You are the reason I feel so aliveе

Между ними - беседы ни о чем под звездами на старой крыше, уютные вечера на кухне, пиво и чипсы под дурацкие фильмы, полеты вне графика и без разрешения и странное, кажущееся совершенно безопасным доверие. Глупое такое доверие. Впрочем, все, что между ними происходит - одна огромная глупость.
Хэл смотрит в ее глаза и не пытается смотреть вперед. Когда летчик перестает следить за горизонтом, это редко заканчивается хорошо, особенно если автопилот не работает. Но он не следит за показаниями приборов и не пытается прокладывать курс. Он живет здесь и сейчас - беспечность, которую он не должен был себе позволять. Здесь и сейчас - безоблачное небо, до слез синее, до боли яркое, и он забывает обо всем, потому что это небо он видит в ее глазах.
Он уже не помнит, что едва не погиб в собственный день рождения, забыл, как давило на его плечи чувство вины, не думает о том, что стоило бы все бросить и начать заново где-нибудь еще, далеко-далеко, быть может, в Австралии или Новой Зеландии. Он говорит, что живет с Кейт, и невозможно подумать, что она просто задержалась у него в гостях. Он говорит "У нас дома" - и сразу понятно, что он в самом деле считает эту территорию общей. Убежищем для двоих. Он не понимает, от чего прячется она, но уверен, что сможет ее защитить.
Они вместе покупают комиксы и смотрят фильмы, и Хэл спрашивает Кейт, какая самолетик какой модели будет лучше смотреться на полке в гостиной. Она читает комиксы, пока он готовит ужин. Он собирает самолетики, пока она моет посуду. Он не вспоминает о Кэрол и даже не думает о том, что ничего подобного у них никогда не было. Он думает о том, что всегда мечтал жить вот так.
Он уверен, что Кейт - его подруга. Близкая, надежная и очень классная. Он не задумывается о том, как такая дружба выглядит со стороны. Не догадывается, что когда хочешь видеть человека двадцать четыре часа в сутки и не представляешь своей жизни без него - это уже что-то другое. Нет, он не понимает.
Он уверенно говорит Оливеру, что между ними ничего нет; тот не верит - не поверил ни разу, но Хэл не понимает и этого. Не замечает, не хочет видеть. Зато он прекрасно понимает, что ему снова хочется жить - очень хочется, отчаянно - и это только благодаря Кейт. "My baby you are the reason I could fly" - как в той дурацкой песне - "You are the reason I feel so alive." Это та правда, на которую глаза закрыть не получается, да и не хочется. Это правда, которой он очень дорожит.
Поэтому он никогда не спрашивает, как Кейт проводит время, когда его нет рядом. Не спрашивает, откуда на ней столько синяков и ссадин, но неизменно помогает их обрабатывать и на всякий случай покупает в аптеке мазь для гематом. Не задает вопросов о человеке, чья фотография до сих пор стоит на заставке ее телефона. Он был ей дорог, как Хэл не будет никогда - и этого достаточно, чтобы пореже брать ее телефон в руки. Он не ревнует, нет, просто... Почему-то обидно. Но он этого не показывает, понимая, что это очень глупая обида.
Он выбросил блузку Кэрол и фотографию, которую нашла Кейт. Не задумываясь и не вспоминая. Ему и в голову не приходит, что они похожи. Для него они настолько разные, что сравнивать невозможно. Он выбросил многое из того, что связывало его с прошлым. Он не задумывается о будущем. Никогда ничего не планирует. Иногда ему кажется, что ветер подхватил его и несет куда-то - но это ведь тоже полет, правда?
Он о многом хочет ей сказать - и не может. Единственное, о чем он помнит слишком хорошо - это то, что после слов "Я - Зеленый Фонарь" все обычно становится очень, очень плохо. Он не представляет, что скажет Кейт. Ему страшно, но и лгать он тоже устал. Иногда ему хочется вывалить на нее всю правду - про себя, про Зеленую Стрелу, про Дину, про весь этот чертов сумасшедший мир. Но он вспоминает, что этот чертов сумасшедший мир для Кейт достаточно чужой и страшный и молчит. А если и пытается заговорить... К счастью, она сама его обрывает.
Да, между ними ничего нет. И впереди ничего нет - горизонт затянут пеленой облаков, нечего и пытаться там что-то рассмотреть. А здесь и сейчас есть только смятые простыни, противный писк будильника и тепло ее дыхания на его коже. Она тянется, чтобы выключить будильник, стараясь не смотреть на экран телефона. Ей нечего бояться: дурацкое селфи у него не на заставке, нет, оно в бумажнике. И еще одно - во внутреннем кармане его любимой куртки. На заставке телефона - небо. Потому что она и небо - это теперь одно и то же. Она - его небо.

---

Оружие Икс // Someone who'll kill on my command

Из игры с Ребеккой Барнс.
2016

Новые угрозы для мира появляются каждый день. Эпидемии, катастрофы, глобальные изменения климата. Войны. Угроза ядерной войны. Мутанты. Инопланетные захватчики. В XX веке Земля столкнулась огромным разнообразием опасностей. И большую часть из них породили сами люди, создали своими руками. Человек - самый опасный вид живых существ на Земле. И никакие Люди Икс, никакие Мстители не смогут защитить человечество от самой страшной угрозы - от людей. Люди разрушают свои и чужие жизни, зачастую даже не замечая этого. И есть еще те, кто играет по-крупному. Для них одна человеческая жизнь ничего не значит, разумеется, если речь не идет об их собственной. Они идут к своим целям по трупам и полагают, что это отличный способ не запачкать сапоги в грязи.
Люди любят оружие. Всегда приятно знать, что у тебя есть нож, а у того парня - нет. Но лучше, чтобы это был пистолет. Незачем тому парню подходить слишком близко. Пристрелить лучше, чем зарезать. Чище. И безопаснее. А еще лучше иметь собственную базу с самым современным оружием в арсенале, комплексом противовоздушной обороны и вымуштрованными солдатами, готовыми сражаться за тебя до последней капли крови.
Солдаты - это хорошо. Супер-солдаты, как очевидно из самого слова, лучше. Но они гораздо лучше получаются из мутантов, чем из людей, а это рискованно, дорого и хлопотно. Чтобы подготовить несколько таких бойцов, нужна действительно надежная база, квалифицированные специалисты и, собственно, материал. И это самый проблематичный пункт.
Если удается заполучить качественный материал, составляется программа исследований, по итогам которых создается проект нового живого оружия. Качественным материалом считается здоровый мутант, способности которого могут быть полезны в бою. Кем он был, чем он занимался, как правило, даже все его знания уже не имеют значения. С этого момента начинается его превращение в машину для убийств, безукоризненно выполняющую приказы. "Есть, сэр!" и "Так точно, сэр!" - тем, кому удается пережить эксперименты, редко нужно говорить что-нибудь еще, кроме этих фраз. Да и для чего оружию разговаривать? Никому неинтересно беседовать с автоматом или гранатометом, если он, конечно, в своем уме.
Этот случай был особенным: у организации "Оружие Икс" появилась возможность заполучить качественный материал, лишенный гена "Иск". Человека. И этот человек не уступал многим мутантам. Этот. Эта. Это была женщина. Конечно, это было не обыкновенная женщина: над ней уже успели потрудиться в другой лаборатории, и сделанные улучшения прижились хорошо. Чертовски хорошо. Но этого было недостаточно, нет, этого было мало. Внимательно изучив ее данные, полковник Уильям Страйкер понял, что может сделать ее не просто лучше. Он может сделать ее лучшей из лучших. Совершенной. Непревзойденным оружием в его арсенале.
Оставалось только добыть этот ценный материал и начать работу. Было бы удивительно, если бы его супер-солдаты не справились с этой задачей. Интересно, каким она запомнила Саблезубого, руководившего операцией по ее захвату? Устроенная им засада была безупречна, цель попала в ловушку, а все ее спутники были уничтожены. Со стороны "Оружия Икс" потери были незначительными. Сущий пустяк по сравнению с ожидаемой выгодой от разработки нового живого оружия, так что Страйкер был доволен тем, как все прошло.
Обработкой ран пленницы он занялся лично. Этот человек умел действительно хорошо делать три вещи: оперировать, стрелять, планировать. Вряд ли кто-либо хоть раз говорил ему, что у него золотые руки, но факт оставался фактом: хирурга лучше него надо было еще поискать. После того, как он наложил последнюю повязку, женщину увезли в палату. В камеру. Название не имело значения, потому что палаты и камеры здесь друг от друга почти ничем не отличались, за исключением удаленности от медицинского блока.
Он навестил ее через несколько часов, когда по его расчетам должно было закончиться действие наркоза. Разумеется, были приняты все меры безопасности, включая то, что недавняя пациентка, но пока еще не подопытная, была надежно зафиксирована на койке и не имела возможности шевелить ни руками, ни ногами. Уильям прекрасно понимал, что такая неподвижность быстро станет мучительной, но его гораздо больше беспокоил тот факт, что это препятствовало нормальной циркуляции крови в конечностях. Что означало, что пленница скорее рано, чем поздно получит возможность свободно передвигаться по помещению, но уж точно не раньше, чем он сам его покинет. Он уже давно работал с образцами, способными убить его одним ударом, так что трезво оценивал риски и думал о своей безопасности в первую очередь.
Пленница уже очнулась. Уильям разблокировал бронированную дверь и перешагнул порог камеры.
- Здравствуй, солдат, - спокойно, но все же с заметным любопытством наблюдая за лицом женщины, проговорил он, - Теперь ты работаешь на меня.
Он прошелся от входа до противоположной стены, обхватив за спиной правое запястье левой ладонью, и вернулся обратно.
- У тебя есть два варианта, солдат, - сказал он, остановившись рядом с ее койкой, в ногах, - Ты подчиняешься, и я довожу до конца то, что не завершили твои создатели. Или же ты отказываешься подчиниться. Результат будет таким же, можешь в этом не сомневаться. Только будет намного больнее. Я понятно объясняю, солдат? Запомни это хорошенько: теперь ты работаешь на меня!

---

Истории о Бальдре

Из игры с Аалто Янтарной и Инеистой, творением Локи.
2014-2016

Из забвения

Время в мрачном царстве Хель течет незаметно, если к подобному месту вообще применимо понятие времени; каждый день похож на прошедший, и каждый час похож на предыдущий, как схожи между собою капли воды из одной чаши. Холодные сумерки, только холодные сумерки - и ничего больше, ни проблеска света, ни пятна тени, лишь холодные сумерки, полные шепота слабого ветра и тихого журчания ручьев.
Тебе никогда не выйти отсюда," - слышится в каждом угасающем вздохе ветра, не приносящего ни холода, ни тепла. "Это будет длиться вечно, ты никто, ты ничто, ты растворишься в этой могильной серости," - тихо, монотонно журчат ручьи, эти слова врезаются в память, звучат в голове снова и снова, сводя с ума.
"Где твоя слава, Бальдр? Кто помнит о твоих дарах? Никто не оплакивает тебя. Нет, нет, никогда тебе не выйдет отсюда, и никогда не будет вся земля оплакивать твою гибель. Тебя забудут! Тебя уже забывают, уже почти не вспоминают - слезы тех немногих, кто оплакивал тебя, высохли, и они предали твою память. Есть только ложь, Бальдр. Только коварство и обман, и никому, никому нельзя было верить! Посмотри, где ты теперь, что стало с тобой?.." - эти шепоты сводят с ума, но Бальдр еще не сломлен.
Сколько дней прошло с тех пор, как стрела из омелы пронзила его тело? Или же - сколько сотен лет? Тысяч? Он давно уж сбился со счету, да и как измерить время за границей жизни? Забытый, бродит он по берегам мертвых ручьев, силясь сохранить остатки разума, силясь сохранить память. Безвременье и тени. И ничто не нарушает это мрачное однообразие.
Но что это? Неужели в самом деле чей-то окрик разорвал эту мучительную тишину?
Звуки голоса Бальдра утонули в серой мути, смешались с ней, растворились в ней, стали такими блеклыми, а потом и вовсе перестали быть. Стоило ли ждать ответного окрика? Обрушившееся на аса безмолвие казалось непроницаемым и невыносимо тяжелым. Постепенно звуки возвратились в Хельхейм - снова зашептал ветер, дующий из ниоткуда в никуда, снова его дыхание встревожило мертвую воду, покрыв ее узором ряби, снова зажурчали ручьи о том, что так есть и будет вечно.
Бальдр стоял, бессильно уронив руки, не зная, что делать ему теперь, когда мелькнувшая на краткий миг надежда обратилась прахом. Годы - а может быть, тысячелетия - в царстве холодной Хель не пощадили даже его красоту, которой некогда не было равных: в золотых кудрях появились широкие серебряные пряди, зеленые глаза запали и потускнели, и такая мука плескалась в них, что все ручьи Хельхейма можно было бы напитать ею - и еще много осталось бы.
Но что это? Это не ветер шелестит мертвой листвой, это чьи-то шаги! Там, на холме! Что-то или кто-то движется в липком сером тумане, скользит по замшелым камням... Бальдр обернулся на звук, повернулся резко, всем корпусом, будто готовый вскинуть щит и отразить невидимый удар.
Снова окрик, снова его имя звучит во мгле безвременья. Совсем рядом! Разорвав мутную мглу, перед асом предстает дева - бледная, но и яркая, холодная, но и подобная пламени - как рассыпавшиеся по скатерти ягоды клюквы, как капли крови на свежем снегу.
- Ты нашла меня, - Бальдр и сам не знает, верить ли своим глазам, - Я не тот, кем был раньше. Что тебе нужно? Кто ты?
Зеленые глаза - глаза пылкого юноши и смертельно уставшего старца - смотрят недоверчиво и жестко, в них нет былого огня и задора, той искры, что заставляла тех, кто глядел в них, улыбаться.
Странная это была встреча, и многое изменила она: так возвратился Бальдр в мир живых, и лишь Аалто и Хель ведомо, какая цена была за то уплачена. Было ли нарушено при этом равновесие мира? Наверное, было, да только Бальдр об этом не думал, радовался он осеннему солнцу, мертвым листьям, последним цветам и первому снегу, дыханию ветра и холодным песням ручьев - живых, быстрых, журчащих весело и бойко, не то что в сером царстве Хель.
И было потом тепло - тепло чужого крова, тепло дома дочери Локи. И был мед, и были песни...
Но что ждет впереди, зачем все это, есть ли в самом деле место в мире для погибшего и оплаканного Бальдра, с чьей смертью давно уж смирились? И много еще появилось вопросов, и так мало - ответов, а ведь Янтарная и Инеистая тоже ищет ответов, но получит ли она их, сможет ли Весенний помочь ей разыскать их?
долгий путь лежит перед Осеннеглазой и Солнечным...

* * *

Греза ночная и темная

Луч лунного света касался золотистых кудрей весеннего божества нежно и неуловимо, и в этом бледном сиянии лицо Бальдра казалось безмятежным, будто обрел он былую радость и тепло, будто снова готов был сиять и нести свет целому миру. С завистью смотрела на него Осеннеглазая, в чьем сердце не было ни тепла, ни покоя - лишь борьба суровой метели с неистовым пожаром, но как же она ошибалась...
Не ведало покоя и весеннее сердце прекраснейшего из асов. И пусть покинул его могильный холод, не было оно покамест исцелено, и страшные раны на нем горели и истекали кровью, горячей и нестерпимо алой, и багровой пеленой подергивались его грезы. На смену серости и мертвенному холоду пришли кровь и пламя, и даже сам небосвод виделся Бальдру во сне его пылающим, а звезды - истекающими кровью, и оттого и луна окрасилась темно-красным. Кровь, всюду кровь... Нестерпимо горячая, капала она с небес, и с ужасом взирал весенний бог на свои ладони, запятнанные багровой влагой. Смел был Бальдр, но и для его отважного сердца это зрелище было все же чрезмерным, и стон сорвался с его губ - но не пробудился он, не вырвался из объятий кошмара. А кровь, будто капли дождя, капала на снег, и снег таял, обнажая не мертвую траву, но языки пламени, вспыхивавшие все ярче...
И снова стон сорвался с губ весеннего бога - протяжный, жалобный, как крик умирающего зверя, но и полный гнева и желания сражаться, победить этот ужас. Что видел он теперь, какие еще ужасы подобрались слишком близко к его истерзанному сердцу, едва успевшему оттаять?
Верно, Янтарноокая слышала эти стоны... Может, и хотела она уже разбудить его, да только Бальдр сам вдруг рывком сел на своем ложе, удивленно распахнув глаза и жадно хватая губами воздух, будто нечем ему вдруг стало дышать.
- Так это только сон... - хрипло произнес он, погасшим взглядом скользя по огненным кудрям дочери Локи, - Только сон... Что же будет, Осенняя? Что будет со мною здесь? Что еще увижу я - во сне и наяву...
* * *

В доме Осеннеглазой

Хорошо жилось в доме Осеннеглазой: уютно, беззаботно, каждый день наполнен теплом - и не скажешь, что это Инеистая здесь хозяйничает, столько всюду солнца! То ли дни проходили, то ли целые месяцы - и не поймешь даже. Радостно. Спокойно. Тихо.
Бальдру нравилось просыпаться в доме Янтарноокой от ее тихого, хриплого голоса, от запаха горячего хлеба и каких-то чудных трав, аромат которых пропитал и ее огненные кудри. И кудри ее ему тоже нравились - мягкое пламя, которое можно гладить, перебирать тяжелые пряди снова и снова, рассказывая о чем-нибудь давнем, почти забытом. Впрочем, теперь все казалось таким - далекими тенями из прошлого, некогда живого и яркого, а теперь все чаще ускользающего из памяти. И только одно оставалось неизменным: перед смертью Бальдру начали сниться дурные сны, и эти мучительные видения не оставили его и в царстве Хель, и не желали покинуть Весеннего аса и теперь.
- Мы поднялись на невероятную высоту, к самым звездам, и внизу бушевало море - зелено-серое, мрачное, неистовое, - жуя еще теплую горбушку, сонно рассказывал Бальдр, пока дочь Обмана хозяйничала по дому.
- Я была там с тобой? - прежде он не рассказывал о том, что она ему снится, Осенняя удивилась.
- Да, ты была со мною, в самом деле, - похоже, он и сам только теперь сообразил, что в этот раз в кошмаре он не был одинок, - Мы мчались над морем, и шумел ветер, и волны стонали. А потом мы рухнули вниз. У тебя были такие горячие руки... А я чувствовал немыслимую ярость и готов был самое море растерзать, боялся, что ты разобьешься о волны, рухнув с такой жуткой высоты. Я не помню, чтобы я когда-либо испытывал такую злобу! Но удара не было, мы падали глубже и глубже, сквозь мутную воду, сквозь тьму, в холод...
Бальдр замолчал, встревоженно глядя на свое осеннее солнце, на свою не сестру и не жену, такую теплую и уютную сейчас.
- Грядет что-то очень дурное, Янтарноокая, - беспокойно, но все же улыбаясь, проговорил он, - Не знаю пока, что, но что-то будет. Эти сны меня не оставляют. И в них всегда так холодно... Хорошо, что здесь, с тобой всегда так тепло.

* * *

Смерти больше нет

Мир рушился, а он был заперт. Он слушал стоны умирающей земли взаперти, вцепившись в оконную раму. За окном все было как обычно... Но он знал, он чувствовал, что мир умирает, и что смерть эта станет началом преображения. Предсказанное сбывалось. Боги умирали, и Бальдр слышал стоны своих братьев и сестёр. Он чувствовал их раны и отчаяние и кричал от боли, от невыносимой горечи. Но больнее всего было знать, что совсем скоро из пучины морской поднимется новая, зелёная земля. Земля, которой он будет править. Не желал он такой власти, такой новой жизни! Для чего ему мир, где не будет никого, кого он знал, кто был ему дорог?
Бальдр метался по дому Янтарной и Инеистой, терзаемый видениями гибели мира, рыдал и рычал, колотил кулаками в стены, разбивая в кровь костяшки. Он был подобен разъяренному зверю, бурному весеннему потоку, рвущемуся из берегов, штормовому ветру, воющему отчаянно и зло. Страшен был бог весны, и не было в его сердце света...
То ли день, то ли ночь конца света все ещё длилась, когда Осеннеглазая дочь Локи возвратилась в своё жилище. Огненные очи ее пылали от боли и злобы, но рухнула она к ногам солнечного бога и обняла его колени. Ибо только он у неё остался, и у него осталась только она. Двое их было в этом новом мире, двое выживших.
Бальдр опустился на колени, прижал Огненную Кравчую к своей груди, обнял... От рук его струились тепло и свет, и обоих их окутало золотистое сияние, напоенное ароматами весны. А из деревянных половиц потянулись молодые зеленые стебли, на которых тут же появлялись нежные листочки и распускались цветы...
Янтарная и Инеистая дочь Локи плакала, и Бальдр не мог и не хотел унять ее слезы. Пусть текут, пусть прольются все... Скоро наступит рассвет, и в новый день не должны они нести с собой такую горечь. Рассвет нового дня, рассвет нового мира они должны встретить вдвоем. Ей чуждо солнце, как ему чужд мрак ночи, но на рассвете тьма и свет встречаются и принимают друг друга в объятья, так и Весеннему богу предстояло начать свой путь в возрожденном мире рука об руку с созданием бога Огня и Лжи. Нигде, никогда не было сущностей друг другу более чуждых... И более родных, ибо за то время, что они провели вместе, они стали друг другу ближе и дороже, чем кровные родственники, чем влюбленные.
— Всё кончилось здесь, — женщина тяжело выдохнула и повела плечами. — Здесь же и начнется.
Здесь. В этой тихой обители в осеннем лесу, в доме, через старые, вытертые половицы которого теперь прорастали первоцветы, наполнявшие воздух горько-сладким ароматом. Бальдр сорвал синий, словно полуночное небо, цветок анемона и вплел его в огненные кудри Аалто, коснулся горячими губами ее лба и молвил тихо:
- Посмотри... Первый рассвет... - серое безвременье за окном сменилось безбрежной синевой, в которой расцветало розово-золотыми лепестками-лучами возрожденное солнце, и там, где они касались земли, поднявшейся из полной слез и крови пучины моря, распускались цветы. Воздух наполнился пением птиц, возвестивших о начале нового дня. Ветер ласково касался молодой травы и распускавшихся листьев и шептал о том, что смерть побеждена. Смерти больше нет. Есть только жизнь, сияющая в каждой капле росы, дышащая в каждом вздохе ветра, поющая в каждом ударе сердца.
- Пойдем, - Бальдр поднял Янтарноокую дочь Лодура на руки и коснулся губами ее горячего бледного лба, - Взглянем на новый мир, в котором нам теперь жить. Пойдем... Ты - моя Осень, моя тень, моя ночь. Без тебя не будет моего света...
Он шагнул за порог, в ясное утро, навстречу солнцу. В лес вечной осени пришла весна, когда нога его коснулась холодной земли. И там, где он ступал, распускались цветы, и птицы пели, радуясь свету Бальдра. А он смотрел на весеннее солнце, и по щекам его текли слезы.

---

История синего дракона

К игре по мотивам серии "Ведьмак" А. Сапковского.
Йеннифэр принимает участие в охоте на дракона и самого того не зная знакомится с еще одним - в обличье странника из далеких-далеких земель.
2015

... Думала чародейка, конечно, о драконе. О том, как его победить, хватить ли ее магии на это, сможет ли Ши реально помочь ей или все, как обычно, придется делать самой. Вопросов было много, ответов пока ни одного.
- Вы когда-нибудь уже охотились на дракона? – Не удержалась от вопроса Йен, с любопытством глядя на Ши. – Что в нем самое опасное, на ваш взгляд?

- И да, и нет, госпожа Йен Ни Фер, - откликнулся Ши, отложив палочки для еды, - Не охотился, но сражался. Это долгая история, я уже упоминал о ней... Если вы хотите ее услышать, я смогу рассказывать, когда мы отправимся в путь, иначе мы задержимся здесь надолго.
Путешественник странно улыбнулся: и как будто меланхолично, и как будто бы лукаво, словно дразня, но очень, очень осторожно. И снова в его взгляде мелькнуло что-то хищное, так плохо сочетающееся с его глубоким и мягким, чуть хриплым с утра голосом.
- Сейчас я перелью этот чай в бурдюк, и мы можем идти, - через пару минут сообщил он, на удивление быстро расправившись с остатками обильного и сытного завтрака.
Утро выдалось свежим и ясным, прохлада приятно бодрила, а легкий ветер не то чтобы заставлял ускорить шаг, но и слишком медленно идти тоже бы не позволил. Юэ Ши любил такую погоду, всегда любил - свежесть приятна и человеку, и дракону, какое обличье он бы ни выбрал. К тому же, ветер располагает к размышлениям, но не к воспоминаниям, от которых недолго впасть в тоску (а у драконов таких воспоминаний много больше, чем у людей), а к мыслям о том, что грядет, чему еще только предстоит случиться, о том, каким будет следующий шаг. Теперь путешественник - дракон - шел рядом с чародейкой, иногда бросая на нее все такие же странные меланхолично-лукавые взгляды и думал о том, как бы ему подольше остаться подле нее и при этом сохранить свое сердце в груди, а не в ее котелке для чудодейственных зелий и снадобий. Она была настолько ярче всех человеческих женщин, каких он только успел увидеть, но и настолько же она была опаснее...
- Много лет назад, госпожа Йен Ни Фер, я знал одну женщину, обладавшую многими достоинствами и приблизившуюся к совершенству. Она была прекрасна, но она была не только женщина, но и дракон. Потом многие верили, что родилась она человеком, а в дракона ее превратили духи предков, решившие, что такова должна была быть ее участь, и так я сказал вам раньше, но это не правда, - Ши остановился, чтобы почтительно поклониться своей спутнице, - Прошу простить мне эту ложь, я не думал, что мне предстоит вскоре рассказывать эту историю полностью... На самом деле, драконами не становятся, драконами рождаются, но не всегда душа дракона пробуждается в юном возрасте, иногда долгие годы уходят на то, чтобы дракон осознал себя, если он нашел свое воплощение в теле человека. Такое случается, когда душа слишком торопится вернуться в мир живых, или же когда судьбы складываются так, что некогда ждать, пока дракон, родившийся драконом, достигнет полного могущества. Как известно, дракону требуется очень много лет, чтобы войти в полную силу. Должен теперь сказать, госпожа Йен Ни Фер, драконы моей родины - это не совсем не то, что драконы здешние. Дракон для нас - это воплощение мужского начала, светлой, доброй его стороны... Но случается разное, и бывает так, что дракон обращается ко злу. Так произошло с Тан Киую, синим драконом, рожденным в теле прекрасной женщины. Это имя женщины, не дракона, имя дракона никто называть не смеет, это может потревожить ее дух... Дракон Тан Киую пробудился рано, но она очень скоро научилась справляться со своим могучим сердцем и смогла добиться очень многого. Она была красивее, она была быстрее и сильнее, ее раны исцелялись не так долго, как у других воинов, и вскоре она в сиянии славы вела за собой несметные полки, и никто не знал, в чем кроется источник ее могущества. Ее армии покоряли город за городом, и через десять лет она бросила к ногам императора своей страны флаги всех соседних государств и принесла богатую добычу, захваченную в походах. Но этого было мало и ее правителю, и ей самой, ее душа жаждала новых побед и славы, и тогда взор ее обратился на царство, где я в те годы был одним из полководцев. Мой император, мудрый Ся Лиан, приказал мне собрать войска и приготовиться отразить нападение. Я повиновался, и вскоре стройные ряды воинов во всеоружии ожидали прибытия неприятеля. Солдаты были подавлены: Тан Киую к тому времени уже ничего не хотела знать, кроме новых побед и золота, лишь кровь и изысканные украшения радовали ее ожесточившееся, жадное сердце. Наконец, армии сошлись, и под пение ветра в иссушенном ущелье я вызвал Тан Киую на поединок, поставив на кон судьбу своей родины. Если я проиграю, сказал я, мои войска сдадутся без боя и принесут обильную дань, а если же я одержу верх, то армия Тан Киую уйдет ни с чем и не потревожит наши земли в ближайшие десять лет. Вызов был принят, и бой начался. Мы начали с копий и продолжили биться на мечах, и нанесли друг другу множество ран, но ни одна из не была достаточно тяжелой, чтобы кто-нибудь из нас признал поражение. Несколько раз мы сходились и расходились, окропляя песок своей кровью, и долго еще никто из нас не знал победы. Наконец, когда мы встретились в девятый раз, я смог нанести такой удар, после которого Тан Киую упала и не смогла подняться, и руки ее уже не могли держать меч. И тогда я вскричал о своей победе... Но радость моя была преждевременной. Никогда и никто прежде не повергал Тан Киую, и ее сердце переполнила ярость, и она наконец-то приняла свой истинный облик. Она все еще была сильна, и это был страшный бой... Но драконы смертны, и кровь их льется почти так же, как кровь людей. Тан Киую была снова побеждена, а армия ее была разгромлена. Такова была ее расплата за ее жадность и тщеславие, к такому концу привел ее путь, который она выбрала...
Юэ Ши замолчал, наблюдая за собеседницей; на этот раз его улыбка была усталой и печальной.
- Прошло еще несколько лет, и я тоже потерял все, и теперь я странствую в поисках сам не знаю чего... История получилась не слишком длинной, госпожа Йен Ни Фер? - склонив голову и слегка прищурив глаза, спросил путешественник, - Я вижу следы дракона. Что самое опасное в этих созданиях? Самое опасное в них, госпожа, что никогда не знаешь, когда дракон решит показать свое истинное лицо...
Он опустился на одно колено и склонился к следам, оставленным чудовищем на обочине дороги.
- Вне всякого сомнения, это следы дракона, - еще раз подтвердил Ши, - Он был здесь ночью, думаю, ближе к рассвету - видите, они еще не совсем высохли.
Дракон улыбнулся. Конечно, он узнал свои следы.

---

Манаан-1 // Thank you for all the pain. That's all I wanted.

Зарисовка к текстовой ролевой игре по компьютерной игре "Star Wars: Knights of the Old Republic".
Исходные условия: Реван - женщина (и еще не знает, что она Реван), с Картом у нее есть мучительная романтическая линия.
2017

Карт сидит в кабине "Эбенового Ястреба" в кресле первого пилота, бессмысленно уставившись на приборную панель. Корабль стоит в доке, и они никуда не полетят в ближайшее время. Находиться здесь нет никакого смысла. Кроме разве что того, что здесь его вряд ли будут искать.
Память. В ней накрепко засели его собственные слова: "Мы никогда не были друзьями". Он перебирает в памяти свои ошибки. Он позволил себе доверять. Это было ошибкой. Он позволил себе привязаться. Это было ошибкой. Он позволил себе почти полюбить ее. Это было катастрофой. Но он все еще не верит, что она ничего не чувствует. Он слишком хорошо помнит, как она только что вцепилась в его руку. Он слишком хорошо помнит, как она спала в его объятиях, как отчаянно искала его - именно его - тепла. Нет, он верит. Или просто не хочет верить.
Он вспоминает все с самого начала. Бой на борту корабля. "Шпиль Эндара" вот-вот развалится на части, и он объясняет Касс - последней выжившей в этом аду - как добраться до спасательных капсул. Он думал, что он остался один. Он думал, что погибнет вместе с кораблем. Это хорошая смерть... Но он нашел ее, и все изменилось. Они выжили. Вместе. Он помнит кошмар падения. Он помнит столкновение с поверхностью и первый рассвет на Тарисе. Когда он выбрался из капсулы, солнце как раз вставало, отражаясь от бесчисленных стекол шпилей, поднимавшихся к самым небесам.
Он помнит, как он нес Кассию на руках в найденное им убежище. Как он лечил ее раны и пытался свыкнуться с ролью сиделки. Перевязывать раны боевых товарищей ему случалось довольно часто. Вот так ухаживать за кем-то - еще нет. Она казалась такой хрупкой, когда металась в бреду на своем убогом ложе... Она оказалась такой стервой, когда открыла глаза.
Он помнит, что они всегда спорили и часто ссорились. Всегда. Везде. На главной площади и в коллекторе нижнего города, в логове бандитов, в арсенале ситской базы... Где бы они ни оказались вместе, они ссорились. Она доставала его дурацкими вопросами. Он не оставался в долгу и изводил ее бесконечными подозрениями. С самого начала ему казалось, что с ней что-то не так, что рано или поздно обязательно всплывет нечто такое, что перечеркнет все то хрупкое доверие, которое им удалось создать. Он оказался прав...
Он сидит в кабине "Эбенового Ястреба" и вспоминает, как они угнали этот корабль. Вспоминает Явика и Кандероса, каким-то неведомым чутьем почувствовавшего, что пора сваливать с этой планеты, и что они могут ему в этом помочь. "Задницей почувствовал," - сказал он потом, когда Карт спросил его, как ему удалось так точно угадать подходящий момент для побега. Он смеялся. Но даже ему тяжело было смотреть, как ситский флот превращает Тарис в объятые пламенем руины.
Он помнит, как он сам смотрел на гибнущий Тарис, проводя маневры уклонения. Некогда было думать о том, что там происходит, но он все равно думал. О том, что дни, проведенные на этой планете, были не так уж плохи. Что впервые у него появилась еще какая-то цель, кроме мести. И что ему жаль будет расстаться с этой странной компанией, состоящей из стервы, всегда готовой съязвить, упрямого подростка, громадного вуки, мандалорского головореза и напыщенной джедайки.
Раз. Снаряд попадает в самый высокий шпиль. Его хорошо видно с орбиты. Два. Обломки металла и осколки стекла разлетаются во все стороны. Расцветает огромный взрыв. Три. Рыжие цветы смерти распускаются повсюду… Раз. Он называет ее предателем. Она говорит, что это он ее бросил. Два. Она спит в его руках, и кажется, что что-то еще можно исправить. Три. Мы никогда не были друзьями. Четыре. Он сидит один в кабине в кресле первого пилота и думает о том, что скоро ничего не останется… Перед мысленным взором все еще пылает Тарис. Скоро ничего не останется. Ничего.

---

Жрец Черного Солнца

Псевдолегенда на основе тольтекских и ацтекцских мифов. Писалась к одной игре, но в итоге пригодилась в другой.
2017

Когда ацтеки пришли во второй половине XII века н.э. в долину Анауак, что подле озера Тескоко, многие обычаи, благодаря которым они стали прославились как кровожадный и чрезвычайно воинственный народ, были им еще неизвестны; хотя их приход и положил конец владычеству тольтеков, это было все же далеко не столь кровавое завоевание, как бойни последовавших лет. Ацтеки пришли не убивать, они пришли жить в солнечный и плодородный край... И с этого начинается история одного из самых жестоких и зловещих культов.
Считается, что они пришли откуда-то с севера, но никому теперь доподлинно неизвестно, где их родина, и существовал ли вообще этот легендарный Ацтлан... Впрочем, нет. Один человек знает. Потому что он был там. Он был там, когда в земли тольтеков вторглись эти пришельцы из неведомых земель. Он был там... И он был жрецом.
Ацтеки больше всего почитали Уицилопочтли - жестокого бога войны; человек этот был жрецом другого бога, Тескатлипоки, так называемого Черного Солнца. Тескатлипока был не так уж кровожаден - из восемнадцати ежегодных человеческих жертвоприношений ему было посвящено лишь одно, и это был всего один человек, красивый юноша, который целый год изображал это божество, прежде чем вручить ему свою душу. Это был красивый обычай - выбранному для такой жертвы человеку прислуживали восемь лучших слуг, его украшали цветами и драгоценностями, наряжали в роскошные одеяния. За месяц до жертвоприношения ему в жены отдавали четырех прекрасных девушек. Он должен был играть на флейте, и ему приносили все новые и новые; в день своей смерти он поднимался к алтарю, на каждой ступени храма разбивая по одной флейте. Красивый обычай, красивая смерть...
Уицилопочтли был гораздо кровожаднее. Чтобы насытиться, ему требовалась кровь сотен жертв, ведь он проводил время в постоянных сражениях; все знали, что если божество ослабнет, солнце однажды не взойдет, поэтому зачастую жертвы были добровольными. Всем хотелось видеть свет солнца...
Империя ацтеков росла, они покоряли более слабые племена. Приток пленников означал то, что боги получали более обильные жертвы; кровь лилась рекой, и солнце сияло как никогда ярко. Но потом вдруг оказалось, что и этих рек крови недостаточно. Однажды солнце погасло среди дня, и весь Тлателолько погрузился в глубокий мрак. День был темнее ночи, и люди рыдали и стенали, боясь, что солнце погасло навсегда. В этот день началась история нового течения в культе Тескатлипоки. В этот день верховный жрец Черного Солнца объявил, что солнце погасло из-за того, что божеству мало одной жертвы в год. Его волшебное зеркало помутнело, и отчистить его можно было только свежей человеческой кровью. Если же крови будет недостаточно, солнце исчезнет с небосвода уже навсегда... Солнце вернулось на небо ровно в тот час, который назвал верховный жрец; очевидно было, что он у Тескатлипоки в особой милости и избран божеством нести его волю, так что все склонились перед его жестокой мудростью. И Тлателолько захлебнулся в крови.
Жертвы Тескатлипоке теперь приносили каждый месяц. Дюжина самых сильных юношей и столько же самых красивых девушек отдавали свои сердца изголодавшемуся богу. Но и этого было мало. Не прошло и года, как верховный жрец потребовал увеличить число жертв; теперь каждый месяц алтарь обагряла кровь сотни пленников. Каждого из них он убивал своими руками. Он умел вынуть сердце из грудной клетки так, что оно еще какое-то время билось в его руках, и это вселяло в сердца людей восторг и ужас. Цомпантли - стена черепов у храма Тескатлипоки - росла с каждым месяцем и вскоре превратилась в поистине огромное и величественное сооружение. Должно быть, Черное Солнце радовалось, зная, что на него смотрит так много пустых глазниц...
Но и этого было мало. Тескатлипока был ненасытен; наконец, жертвы ему начали приносить каждый день. Люди были испуганы. Пленников не хватало, другие боги ведь тоже жаждали крови. Тлателолько развязывал войны, только чтобы добыть пленников. Такие войны получили название цветочных - guerras floridas, как о них позже писали конкистадоры, ведь мирные жители должны были встречать солдат с цветами в руках... И однажды чаша терпения и страха была переполнена. Забыв о гневе богов, толпа набросилась на верховного жреца и его свиту. Кровь, впрочем, все еще лилась, так что вряд ли Тескатлипока действительно огорчился... Зато, должно быть, его избранник чем-то разочаровал его, раз он позволил ему умереть вот так. Его изломанное тело осталось лежать на ступенях храма, и никто не хотел начать приличествующие церемонии. Впервые за долгие месяцы Тлателолько спал спокойно.
А утром верховный жрец как ни в чем не бывало поднялся по высоким ступеням храма. Он выглядел как будто даже лучше, чем до своей смерти. Сердца жителей города сковал ужас. Проголодавшийся бог получил причитающееся подношение - добровольными жертвами стали двое молодых жрецов. Это был последний день, когда избранник Черного Солнца проводил церемонию в храме. Завершив обряд, он ушел, забрав с собой всех жрецов Тескатлипоки, но прежде, говорят, проклял Тлателолько страшным проклятием. Он предрек, что город падет. И он, конечно, пал.

---

Татуин-2

Зарисовка к текстовой ролевой игре по компьютерной игре "Star Wars: Knights of the Old Republic".
Исходные условия: Реван - женщина (и еще не знает, что она Реван), с Картом у нее есть мучительная романтическая линия.
Осторожно: Кандерос матерится.
2017

Татуин – планета особенная; вчера ты прилетел, и она показалась тебе скучной и пыльной дырой, а сегодня ты уже готов на все, чтобы только свалить с нее поскорее. Даже если для этого придется убить крайт-дракона и обшарить его логово. Может быть, и не всем так не везет, но Кассии и ее команде пришлось сделать именно это. И теперь вымотанная контрабандистка отдыхала в своей каюте, а Карт и Кандерос делились с остальными подробностями этого сомнительного приключения. Не то чтобы их слушали внимательно: Бастила возилась с паяльником и старательно делала вид, что не слушает (и умеет обращаться с этим нехитрым прибором), Джухани то ли медитировала, то ли просто сидела с закрытыми глазами, дроиды что-то пытались починить в соседнем отсеке, причем НК-47 отпускал остроумные комментарии о способностях обиженно пищащего Т3-М4; только двоим эта история была действительно интересна – Миссии и Заалбару. Тви’лечка разрывала на лоскуты ткань, а ее мохнатый друг чистил пробитую в нескольких местах нагрудную пластину, только что снятую с наемника.
- Помнишь того ранкора на Тарисе? Так вот, этот крайт-дракон был гораздо больше, - ответил Онаси, когда Миссия спросила, какого размера было побежденное сегодня чудовище, - Он был просто огромным! Я никогда не видел ничего подобного!
- Сраная ящерица! Ящерица-переросток! – ворчал мандалорец, расстегивая крепления, удерживавшие набедренную пластину; левая рука слушалась плохо, при каждом движении он морщился от боли, однако стремился выбраться из брони как можно скорее.
- Следи за языком! Здесь же ре… - начал было говорить Карт, но тви’лечка тут же его перебила.
- Я не ребенок! И знаю словечки и похуже, уж поверь мне! – как всегда, она готова была спорить с каждым, кто называл ее ребенком и подростком. Пилот закатил глаза и обреченно вздохнул.
- Ты уже большая девочка, - добродушно ухмыльнулся Кандерос, - Хочешь, сделаю для твоего вибро-клинка накладки на рукоять из рога этой твари?
Якобы сосредоточенная на своем занятии Бастила вдруг подняла голову и устремила на наемника испепеляющий взгляд. Тот, конечно, тут же ухмыльнулся в ответ.
- Ты опять притащил на корабль какую-то дохлятину?! – возмущенно произнесла она, видимо, уверенная, что она выглядит очень грозно, когда хмурится.
- Ну ты же выбросила вчера кости пустынного ящера! – кривясь от боли, проворчал он, - И это, между прочим, не «какая-то дохлятина», а рог крайт-дракона! Ебанного крайт-дракона! Эх, женщина… Ничего ты не понимаешь в охоте и трофеях!
Миссия захихикала, прикрыв рот ладошкой. Вуки прорычал что-то явно одобрительное, постучав когтями по искореженному нагруднику. До последнего сдерживавшийся Карт рассмеялся в голос. Даже Джухани открыла глаза и улыбнулась, обнажив острые клыки. Вскоре смеялись уже все, кроме Бастилы, которая то краснела, то бледнела, бросала на наемника убийственные взгляды, но уходить, похоже, не собиралась.
- Между прочим, он хотел притащить сюда целую голову! – смеясь и смешно щурясь, признался пилот, - Мы его еле отговорили!
- Да! Хотел! И что? Много вы понимаете! – возмутился Кандерос; веселье не пошло ему на пользу: из-за напряжения у него открылось кровотечение, и теперь он торопливо перебирал разовые шприцы со стимуляторами, стремительно бледнея и ругая поверженное чудовище на чем свет стоит.
В конце концов на шум вышла Кассия. Она тоже выглядела не важно, но уже успела смыть с себя грязь и кровь, да и ран у нее не было, легко отделалась.
- Какого хрена вы тут орете? – недовольно спросила она, зевнув и привалившись к переборке, - Разбудили, сволочи! Стоило на полчаса прилечь, как вы тут же балаган устроили!
- Да брось ты, мы просто рассказывали о том, как завалили этого гребанного дракона, - хотя мандалорец вколол себе стимулятор, он выглядел все бледнее и бледнее.
- Ты хотел сказать, о том, как этот гребанный дракон чуть тебя не сожрал, да? – ухмыльнулась контрабандистка, - Ладно, я спать. Еще раз разбудите – отправлю самого шумного тестировать все системы «Ястреба». Вручную. И проверю, когда проснусь.
- А кто его в итоге убил, а? Кто? – он попытался улыбнуться, но улыбка вышла совсем перекошенной, - Кто воткнул ему меч в глаз?
- Да пошел ты!.. – отмахнулась Касс, - Спать хочу. Так что потише тут!
Девушка широко зевнула, рискуя вывихнуть челюсть, и поплелась в свою каюту. Все притихли, но глупо было бы верить, что это надолго. Первым тишину нарушил – вполне ожидаемо – наемник.
- Никакой справедливости… - пробормотал он и пошатнулся.
- Эй, эй! Не выключайся! – Карт едва успел подхватить его, - Я же сказал… Он вырубился.
Но Кандерос уже потерял сознание и вряд ли слышал эту крайне настойчивую просьбу. Стимулятор, к счастью, подействовал быстро: кровотечение уже было не таким сильным. И все же, кое-как подлатанному в пустыне и слегка подлеченному при помощи Силы мандалорцу явно требовалась нормальная медицинская помощь.
Первым, что он услышал, когда очнулся, был вопрос: «А ты правда воткнул ему меч в глаз? Правда-правда?» Это, конечно, была Миссия. Она сидела у его койки и влажной тряпицей стирала грязные разводы с его лица. Вуки прорычал что-то; судя по тону, он, вероятно, предлагал сперва спросить у раненного, как он себя чувствует. К удивлению наемника, рядом он увидел и Карта, и Джухани, и Бастилу. Не было только Касс – ее, видимо, будить не стали.
- Правда, - ответил он, обводя взглядом это странное собрание, - А какого хрена вы все тут столпились?
- Вообще-то ты вырубился, - напомнил пилот, - И мы притащили тебя сюда. Бастила остановила кровотечение и залечила самые опасные раны при помощи Силы, а на остальные я наложил швы.
- Твою мать… Серьезно? – разумеется, сомневаться в услышанном никаких причин не было, но мандалорец был удивлен. Сильно удивлен. - Ну, значит… Спасибо.
- И это все, что ты можешь сказать? – то ли серьезно, то ли решив поддразнить его, поинтересовалась Шан, слегка кривя красивые, яркие губы.
- Ха! – Кандерос ухмыльнулся и закрыл глаза, - Очухаюсь – отблагодарю.
- Не надо… - женщина, похоже, перебрала в уме возможные варианты выражения благодарности, слегка покраснела и как-то незаметно исчезла из каюты. Следом вышла и Джухани, которая давно уж хотела вернуться в свою каюту, но из вежливости дожидалась момента, когда наемник очнется. Все знали, что они не ладят друг с другом.
- Ты что, спиишь? – разочарованно протянула Миссия, легонько ткнув мужчину в плечо мокрой тряпицей; тот открыл глаза, но тут же снова их закрыл.
- Еще нет, - пробормотал он, - Так вот, мы выманили эту тварь из пещеры…
- Молчи уж, - перебил его Карт, - Отдыхай, я сам расскажу. Поправишь, если что забуду.
- Ну давай.
- Мы выманили дракона из пещеры, сработали мины, банты разбежались. Толку от мин, правда, было немного. Его оглушило ненадолго, но и только.
- Шкура у этого поганца крепкая… Осколки не пробили.
- Я как раз об этом и собирался сказать! Мы его обстреляли, но тоже без толку. Тогда Кассия и Кандерос пошли в рукопашную, а я остался с бластером, целился дракону в пасть и в глаза.
- И только разозлил его еще больше!
- Думаю, он разозлился, когда проглотил твой нож.
- Ха! Это был удачный бросок!
- А когда он после наступил на тебя, это тоже было частью стратегии?
- Зато я его отвлек…
- Да, Кандерос отвлек крайт-дракона, так что Кассия смогла забраться на его спину. И хотя тварь пыталась ее сбросить, добралась до ее головы. А потом дракон наклонил голову, чтобы его сожрать…
- Знаете, я уже не жалею, что не пошла с вами, - полушутя призналась Миссия, конечно, завидовавшая мужчинам, пережившим такое удивительное и такое жуткое приключение.
- И я убил его! Это был славный бой!
- Все-таки, странное у тебя представление о славных победах. Почувствовал себя героем легенды, непобедимым воином – убийцей драконов?
- Если ты не заметил, Карт, мы живем в эпоху, о которой будут говорить не одно столетие. Мы уже часть легенды. Все мы, - мандалорец открыл глаза и криво ухмыльнулся, - И ты, солдат и защитник, и я – воин и убийца.